— Ступай, Василий, — впервые назвал он по имени старшину. — Не ходок я. Пусть Сырков пойдет с тобой. Еще двоих сам подбери. Две у тебя задачи: связь с пограничным отрядом установи и разузнай что-нибудь о пограничниках комендатуры и семьях. На рожон не лезь… очень прошу — вернись.

— За сутки постараюсь обернуться, — пообещал Горошкин.

Замполитрука Синяев тоже порывался в разведку, дескать, не сидеть же тут, пасечника объедать. Но комендант приказал ему:

— Здесь хватит дела. Наверняка наши бойцы с других застав могут в лесу оказаться. Вышли дозоры. Надо собирать силы. Сложа руки сидеть не станем.

— Есть! — оживился Синяев.

Он достал из полевой сумки тетрадь, переписал пограничников, произвел боевой расчет, назначил дозоры.

— Вот так и действуй впредь, не ожидая приказа, — одобрил капитан. — По полному распорядку пограничной заставы.

За ночь и следующий день к Ильину присоединилось еще одиннадцать бойцов и сержантов. Все они были с винтовками, но почти без патронов.

Никифорович приготовил отвар из каких-то, одному ему ведомых трав, прикладывал смоченные в нем тряпицы к ране Ильина. Постепенно жар и ломота спали.

Лишь на четвертые сутки возвратился старшина Горошкин. За ним — уставшие, заросшие щетиной, едва тащившие ноги переводчик Сырков и боец.

— Обещал я скоро возвернуться, да не вышло — не получилось, — разлепил старшина спекшиеся губы.

— О главном скажи: встретил наших, что приказал начальник погранотряда?

Горошкин поежился, будто ему стало холодно, тронул вздрагивающими пальцами заострившиеся скулы.

— В том месте, где сборный пункт был назначен, вся земля снарядами перепахана, танками избита. Наших — никого. Видно, отошли дальше, потому как сдержать этакую силищу не смогли. Не совладали, — Горошкин покачал головой, отвернулся.

В горле его глухо клокотнуло. Ильину показалось, старшина всхлипнул. Но не такой был Горошкин человек, чтобы заплакать. Когда он снова взглянул на капитана, тот поразился: глаза старшины будто пеплом подернуло.

— Понагляделись же мы за эти дни, товарищ капитан. Что вытворяют, гады ползучие! Если бы не ваш приказ ни во что не встревать…

— Но ты же не послушался, — Ильин кивнул на висевший у него на груди немецкий автомат и подсумок на ремне с запасными обоймами к нему.

— Зазевался там один… не упускать же случая, — насупился старшина.

Потом он рассказал, как подбирался к особняку пограничной комендатуры.

— Часовых понаставили… Я понял из разговоров, что в поместье остановился какой-то генерал, — вмешался молчавший до этого Сырков. — Пока мы наблюдали, подъехали две легковые автомашины. Офицеры там… холеные морды, каблуками щелкают, козыряют. Но и осторожничают. Кто-то из наших подошел близко к комендатуре и застрелил немецкого офицера.

— Кто застрелил?

— Про облаву еще говорили. Возможно, из-за этого случая и понатыкали охрану повсюду.

— Возле завода мы тоже были. На окраине городка кое-кого из жителей поспрошали о семьях командиров, — продолжал старшина.

— Не тяни, Василий, — взмолился Ильин, уже из предисловия поняв, что ничего обнадеживающего добыть разведчикам не удалось.

— Так нам сказывали-толковали, не знают, где семьи. Арестовали, увезли куда-то.

— Где второй боец, что с вами уходил?

— Возле комендатуры мы на патруль наскочили. Дали деру. Нам вдогонку из автоматов чесали. Убили его, мы унесли и похоронили.

Посреди ночи Ильин обнаружил, что Горошкин лежал с открытыми глазами и тяжко вздыхал. Потом поднялся, зашагал по поляне из конца в конец, будто что-то тяготило его, мучило, гнало сон прочь.

— Чего маешься, Вася? — приподнялся на локте Ильин. Старшина постоял минуту в раздумье и опустился рядом.

— Верно, товарищ, капитан, маюсь-мучаюсь, — глухо сказал он. — Вы меня не казните. Когда докладывал, духу не хватило всего открыть.

— Я догадался, что ты чего-то недоговаривал.

— Один человек якобы сам видел. Женщин и детей с комендатуры, директора завода и кое-кого из рабочих загнали в сарай — заперли… — Горошкин замолчал, как бы надеясь оттянуть то, что неизбежно он должен будет сказать. Ильин сидел молча, понимая, что приговор вынесен. — Поизмывались над ними и… подожгли.

Ильину показалось, будто обрушилась тяжелая глыба, придавила, трудно стало дышать.

— Я был там. Дотла сгорел сарай, — Горошкин скрипнул зубами, уткнулся лбом в кулаки, невнятно, медленно ронял слова: — Не забуду никогда, как малышка ваша радовалась, когда соты ела… В чем она-то виновата? Клянусь, мстить буду, пока жив, пока дышу.

Ильин не мог говорить. Лежал, закрыв глаза, видел Надю, как, проводив его, шла по высокой росистой траве, оглядываясь, улыбаясь ему, и скрылась за легкой пеленой утреннего тумана. Это видение повторялось много раз.

За ночь он так и не сомкнул глаз. После подъема объявил пограничникам:

— Будем пробиваться к своим. Мы — солдаты, нам надо в строй, воевать, бить немцев.

Горошкин сходил на хутор, как он сказал, к знакомому мужику, принес старенькое седло.

— Вам удобнее было бы на повозке, да ведь по дороге не поедешь. На дороге теперь немец господин, — бурчал старшина, седлая повозочную лошадь. — Знамо, это не ваш гнедой, но коняга надежная для тех троп и глухомани, по которым пробираться придется, самая подходящая. Не подведет.

С трудом держался Ильин в седле. Лошадь будто чувствовала, что всадник сидел неловко, некрепко, и ступала осторожно, не тряско.

За первый переход отмерили километров десять. И то на глазок.

— Темпы — черепашьи. Так и до зимы к своим не выйти, — недовольно высказался Ильин.

Шли они ночами, днем было опасно. Горошкин с Сырковым приносили из дозоров нерадостные вести. Местные жители рассказывали, якобы немец занял Минск, идет на Киев, до осени грозился захватить Москву. Ильин этим слухам не доверял, но иной информации не было.

Как-то днем, когда бойцы, схоронившись в лесной чаще, отсыпались, Горошкин растормошил Ильина.

— Недалеко отсюда, — шептал он, — немцы на грузовой машине приехали. В речку купаться полезли.

— Много их?

— Четверо. Шаромыжники, какие по деревням шастают, кур ловят, свиней режут.

О том, чтобы воспользоваться каким-нибудь транспортом, Ильин говорил не раз, но подходящего случая не выпадало.

— Рискнем? — старшина был заряжен нетерпением, словно наэлектризован.

Бойцов подняли по тревоге.

— Видите, двое у костра. Вроде бы охрана и повара. Котелок подвесили, варят что-то. Кашевары… — Горошкин сплюнул. — Двое купаются. Набарахолились, жарко стало.

— Других поблизости нет?

— Разведал — никого, — лицо Горошкина покрылось красными пятнами. Он вытаращил глаза, сделал зверскую рожу, коверкал слова, передразнивая немцев: — «Матка, яйки, шнель!» Мы вам покажем «шнель». Самих подпалим, как свиней.

Он назначил четырех стрелков, каждому указал цель.

— Берите их на мушку, — свистящим шепотом распоряжался он. — По моей команде… чтобы боец прищурился, немец окочурился. Только без промаха.

Двое купавшихся солдат вышли на песчаную отмель. Те, что были у костра, начали раздеваться.

— С удобствами живут. Пли!

Выстрелы рассыпались дробью. Солдаты попадали, но один сразу вскочил и метнулся к оружию. Горошкин опередил его, коротко громыхнув из автомата.

— Мазила, черт те в печенку-селезенку! — выругал он промахнувшегося бойца.

— В бою стрелял, издалека. Тут рядом человек, почти стволом в него уперся, рука дрогнула, — оправдывался пограничник.

— Человек… Это он-то человек? И он… — старшина переводил взгляд с одного убитого на другого. — Гляди у меня… «по живому человеку». Надо, чтобы они скорее мертвыми становились. В другой раз промахнешься, сам в ответ пулю схлопочешь. Запомни это. Он тебя не пожалеет.

Костер загасили, убитых солдат оттащили в кусты.

— Поведешь машину? — спросил капитан своего прежнего водителя мотоцикла. — Или не совладаешь?

— Хитрого ничего нет. Совладаю, — уверенно сказал шофер. — Горючего маловато… долить бы, — он оглянулся, будто бензозаправка была где-то поблизости. — Вот дорога… по лесу-то не проедем.