После таких двух «сигналов» он стал остерегаться, придерживал чувства, не давал им воли. Вскоре Надя с Андрюшкой приехали. Под внимательным оком жены он стал спокойнее.

Все-таки решился, написал Стогову, просил его для пользы службы откомандировать в погранотряд офицера-разведчика Горошкина и переводчика Янцена. Разумеется, если можно. Очень они нужны здесь. Ждал ответа, надеялся на встречу.

А встреч разных у него в последнее время было много. Одна просто ошеломила. Поверить в нее было трудно, она поразила потому, что не ждал ее. После рассказа Нади о событиях на комендатуре в первый день войны он был убежден, этой встречи не могло произойти. Но она состоялась.

Неделю назад, в один из редких дней, когда он оказался в штабе отряда, к нему пришел… его бывший коновод красноармеец Иван Кудрявцев. Он появился в дверях кабинета в старенькой, еще довоенной, застиранной и аккуратно заштопанной гимнастерке с отложным воротником и выцветшими зелеными петлицами, в потерявшей свой первоначальный цвет фуражке с длинным козырьком. Неловко, забыто бросил к виску странно короткопалую ладонь, срывающимся, знакомым голосом негромко сказал:

— Товарищ капитан, красноармеец Кудрявцев явился… Здравствуйте, товарищ капитан.

Он смолк, обессиленно прислонился к косяку, судорожно сглотнул и всхлипнул.

— Кудрявцев? Ты… — Ильин встал из-за стола, стремительно пересек кабинет, подхватил парня. Еще немного, тот не удержался бы, сполз на пол. Видно, враз ноги ослабли. Прижал, ощутил под гимнастеркой исхудавшее тело. — Здравствуй, Ваня.

Повел его, прихрамывающего, усадил за приставной столик, сел напротив, взглянул внимательно. Мало что осталось от розовощекого, улыбчивого бойца. Кожа да кости. Лицо казалось присыпанным пылью, скулы заострились, щеки впали, лоб пересекли два широких красных рубца. Только глаза были прежними, взгляд прямой и как бы ждущий чего-то.

Кудрявцев провел пальцами по глазам, смахнул слезинки.

— Рад видеть тебя, Ваня. Откуда ты? — Ильин изумленно глядел на своего бывшего коновода, неожиданно шагнувшего к нему через порог из довоенного далека.

— Товарищ капитан, Надежда Михайловна и дочка ваша тогда… доехали до дому? — не ответив, спросил сам и напрягся в ожидании.

«Все годы не забывал о том и мучился, доехали ли, — взволнованно подумал Ильин. — Эх, парень, ты сам-то куда делся, что стряслось с тобою?»

— Они добрались до своей деревни, — сказал он ободряюще. — Надежда Михайловна мне все рассказала. Спасибо тебе, Ваня. О себе хоть слово молви. Где ты обретался, откуда сейчас? В этом виде… У нас теперь другая военная форма. Погоны носим. Меня по-старому капитаном называешь, а я подполковник. Ну, это к слову. Еще раз скажу, очень рад встрече с тобой, рад, что ты остался жив.

— Да, жив… сам в это с трудом поверил, — Кудрявцев поежился, передернул плечами, будто ему враз стало зябко. — Житуха моя со дня, когда расстался с вами, шибко походила на ту, о какой бабушка рассказывала в детстве в сказках. Там злодеи жгли Иванушку на костре, бросали в кипящую смолу. Одно успокаивало, что все это не взаправду. Кончит бабушка рассказывать, выбежишь во двор, а там тебе ни злодеев, ни Иванушки. Вокруг обычное деревенское житье-бытье. Моя жизненка такой получилась, что позавидуешь тому Иванушке, чес-слово. Не раз думал, почему я не умер, когда немец на меня лежащего, израненного пистолет навел, в грудь выстрелил.

В дверь постучали, вошел начальник штаба майор Захаров. Кряжистый, широкоплечий, он удивленно поглядел на Кудрявцева. Дескать, что за маскарад? Парень поднялся, непроизвольно втянул голову в плечи. Это его движение, явно неприязненная реакция на появление незнакомого человека, не ускользнули от Ильина. «Позавидуешь тому Иванушке…» — стояли в ушах скорбные слова. Показал рукой, чтобы сел, Захарову пояснил.

— Боец нашего отряда Кудрявцев. Из небытия возник. Из июня сорок первого. В субботу проводил меня на заставу… — обернулся к Кудрявцеву, с улыбкой спросил: — Обиделся тогда, что оставил тебя, не взял с собой на границу?

Кудрявцев засмущался.

— Не… чес-слово, какая обида. Не до того было. Комендатура-то начала воевать раньше застав.

Захаров потер ладонью широкий лоб, будто припоминая что-то.

— Вот оно как… Значит, он и есть тот самый коновод? Помню ваш рассказ. Отчаянный парень, с самим паном Богайцом схватился. Вон как дело обернулось. Богаец… далеко веревочка вьется, пора и концу быть, — опять взглянул на Кудрявцева, теперь с некоторой долей восхищения. — Бандитов-то много было, не побоялся?

— Глаза боятся, руки делают, — отозвался Кудрявцев.

Настороженность в отношении Захарова рассеивалась.

Он видел, это близкий Ильину человек. Ильин снова попросил рассказать, что было дальше, кивнул на майора, мол, ему тоже полезно послушать.

— Много всякого было, — неторопливо продолжал Кудрявцев. — Лучше бы и не вспоминать. Иной раз спать ложусь и думаю: вот бы утром проснуться с тем, что все прошлое забыл и заново начал жить. Не получается, — помолчал, глядя за окно на тихую улицу. Когда снова заговорил, офицеры почувствовали, что ему не просто возвращаться в прошлое. — Поглядел я вслед составу, на котором Надежда Михайловна уехала, погнал лошадей на пригорок в лес. На разъезде танки немецкие грохочут, из пушек палят, ажник перепонки в ушах лопаются. В той стороне, где поезд, самолет взад-вперед снует, бомбы рвутся. Тут я, чес-слово, перекрестился, попросил, помоги Господи, женщине с ребенком.

— Не зря помолился-то, — улыбнулся Захаров.

— После я многим религиям веровал, разным богам поклонялся, — Кудрявцев провел ладонью по сильно отросшим и наспех, неровно, остриженным волосам. — Нашему, русскому, и католическому… чтоб облегчение мне хоть маленькое вышло. Когда на разъезде утихло, похоронил я жену нашего начальника штаба. Могу показать, где могилка. Только кому? Старшего лейтенанта убили.

— Нам покажешь, — глухо сказал Ильин, лицо его неожиданно изменилось, затвердело, щеки и лоб побледнели.

— Серегу Шустова в лесочке… тоже.

— Всех, кого помнишь, Ваня, покажи. Соберем их в одно место, каждого поименно назовем.

— Начальника штаба немцы вешать повели, — рассказывал Кудрявцев. — Я на дерево возле комендатуры взобрался. Не стерпел, из винтаря немецкого офицера завалил. Ну, они и старшего лейтенанта порешили, и меня настигли. Очухался я много времени спустя. Лесник Гнат Тарасович подобрал меня, на хуторе упрятал. Как выходил, не знаю. Больше трех месяцев я валялся. Встал, ветром качало. Оклемался, Гнат Тарасович обрядил меня под вид хуторского парубка, и подался я на восток, своих искать.

В продолжении всего рассказа Ильин сидел, не проронив ни звука. Временами он поглядывал на Кудрявцева, но видел его не тут, в кабинете, а в лесу, на дальних хуторах, то на слякотных, раскисших от осенних дождей проселках, то на холодных задворках притаившихся сел, запуганных немцами и полицаями. Ему не сложно было представить, что происходило, когда парня схватили полицаи и выпытывали, куда шел, что высматривал. Не партизанский ли разведчик? Одно твердил хлопец, одинокий он, «батька и матку бонбой вбило, шукает, где бы притулиться за кусок хлеба». Добре, что малость украинску мову знал. Но не поверили полицаи. Он стоял на своем и тогда, когда они сунули его руку между косяком и дверью и начисто раздавили три пальца по самый сгиб. Чудом сохранились большой и мизинец. Какой-то коновал обрезал обломки, завязал култышки тряпицей.

Турнули его в группу таких же бедолаг, перегнали на польскую сторону, поместили в лагерь. Там вместе с пленными красноармейцами под конвоем гоняли дорогу строить к торфяному карьеру. Построили дорогу, потом торф добывали, формовали, грузили, перевозили. Что ели, как спали, во что были одеты, обуты, лучше не говорить. Перемерло сколько нашего брата, не сосчитать. Умощена та дорога к карьеру костями. Потом, когда весной этого года разнесся слух, что их куда-то на другое место погонят, довольны были. Хоть на день, на два, а передышка.