Витёк снял шляпу, шутливо раскланялся у входа и первым шагнул в калитку.

— Закоренелый циник! — вздохнула Милочка и пошла следом. Нам ничего не оставалось, как последовать за ними.

От крыльца навстречу нам двигалась странная, несуразная фигура: маленькая, плоская, как девочка-подросток, в непомерно длинном платье, в старушечьем платке, с хозяйственной сумкой в руке.

— Родительское собрание в семь часов, — строго сказало это диковинное создание, поравнявшись с нами, и мы узнали тётю Фросю

Из каких глубин всплыло в памяти это имя, как и почему оно сохранилось там до сего дня — загадка. Но только все мы дружно сказали: "Здравствуйте, тётя Фрося!" Она остановилась, внимательно оглядела каждого и спросила: "Какого году?" Мы не сразу сообразили, но, подумав, прибавили к двадцати послешкольным годам десять школьных и сообщили:

— Тридцать лет уже, как отсюда.

— Господи, давнишние-то какие! — всплеснула руками тётя Фрося и, как хозяйка, застигнутая врасплох, заволновалась, засуетилась: — Ну, пойдёмте, пойдёмте! — Она повернула назад, и мы двинулись за ней.

Тётя Фрося не то чтобы была лилипуткой. Но, должно быть, в десятилетнем возрасте кто-то злой перешагнул через неё, а она не прокрутилась на левой пятке, не плюнула трижды через левое плечо и оттого перестала расти. Была она узка, плоска, всегда коротко стрижена. И если бы не длинные платья да не платок, повязанный на лоб, её можно было принять за девочку-переростка из старшей группы.

Однако сил в тёте Фросе было на пятерых больших. Насколько я помню, всю грязную работу в саду делала она: мыла полы, сушила на улице наши матрасы, выносила горшки, при необходимости обмывала нерасторопного и полоскала штаны, стирала халаты, чистила на кухне картошку. Сама никогда не болея, ещё умудрялась подменять заболевших.

Правда, однажды я видела её нездоровой. В средней, кажется, группе, значит, году в сорок четвертом, случилось мне быть дежурной по столовой. Пришла я перед обедом на кухню за ложками. Тётя Фрося сидела на слишком высоком для неё стуле и мазала маслом хлеб. Перед ней на столе уже возвышалась гора кусков, рябых от вмазанного в дырочки масла. Тому бутерброду военных лет не страшно было упасть намазанной стороной на платье — от него даже не осталось бы масляного пятна. Я не успела ещё доложить, из какой группы, сколько ложек мне причитается, как увидела, что тётя Фрося стала вдруг клониться в сторону. Она зашарила по воздуху руками, как за спасение, судорожно схватилась за хлебную пирамиду, но та рассыпалась и следом за тётей Фросей рухнула на пол. Не знаю, на мой ли крик или на грохот от падения из-за печи выскочила повариха тётя Шура — высоченная, сухопарая, жилистая. Она подхватила упавшую на руки, уложила на лавку, ногой скинув оттуда пустое ведро, крикнула: "Валька, звони в "Скорую", Фроське плохо!" и стала брызгать упавшей на лицо и грудь водой.

Когда приехал врач, тётя Фрося, вся серо-зелёная, уже открыла глаза и виновато улыбалась.

— Ничего страшного, — сказал старенький седенький доктор, — просто голодный обморок. — И добавил: — Это даже больше нервное: легко ли голодному человеку глядеть на такое богатство! — Он повёл глазами в сторону хлебной горы на столе, громко проглотил слюну и спешно вышел.

Уже после обеда тётя Фрося как ни в чём не бывало носила полные вёдра воды и мыла хлоркой горшки.

У тёти Фроси кроме её малого роста была ещё одна примечательность — разноцветные глаза: один — незамутнённо-голубой, а другой — жёлто-зелёный. За это мы обожали её, завидовали ей, и все девчонки мечтали о таких необыкновенных глазах…

Тётя Фрося завела нас в корпус, велела всем разуться, снять пальто и распахнула перед нами дверь с надписью: "Заведующая".

— Вот, Валентина Николаевна, это наши ребята, как раз военных годов.

Из-за стола встала белокурая кудрявенькая девочка. Она страшно сконфузилась и покраснела, подавая нам свою пухленькую ручку и усаживая нас.

— Наше детское дошкольное учреждение — старейшее в городе, оно открыто в 1936 году, — начала она заученно, словно отвечая урок у доски. Сейчас у нас 97 детей в возрасте от трёх до семи лет. В прошлом году наш детсад оборудован новой мебелью производства экспериментального комбината. Парты-столы, стульчики с произвольно изменяемой высотой сидения позволяют…

Мы обречённо слушали, выразительно глядя в сторону Витька — инициатора похода сюда.

— А из старых воспитателей работает кто-нибудь? — с обычным для него тактом на полуслове перебил заведующую Петенька.

Но она, кажется, не обиделась, а вроде даже обрадовалась вопросу.

— Нет, штат детского сада в основном молодёжный. Почти все воспитатели — выпускники местного дошкольного училища. Среди нянечек есть люди старшего возраста. А Ефросинья Денисовна, — кивнула она в сторону тёти Фроси, — наш ветеран.

Я видела, что Витёк раскрывает рот, чтоб что-то "выдать", и заранее пожалела заведующую. Её, как, впрочем, и нас тоже, спасла тётя Фрося.

— Давайте-ка, ребятки, я вас по садику-то повожу. Поглядим, вспомните вы что тут или уж всё забыли подчистую.

Мы обрадовано поднялись, преувеличенно любезно стали благодарить Валентину Николаевну и прощаться с ней. И вышло так, что мы оставили юную заведующую в её кабинете, а на экскурсию по детсаду отправились только с тётей Фросей. Она показала нам всё: сверкающую белизной спальню, игровую комнату, набитую такими игрушками, которые нам тогда и не снились, весёленькую столовую с расписными стенами и даже уборную, где горшки сменились соответствующей сантехникой. Заглянули в комнату для занятий. И наконец уселись кружком на маленьких стульчиках в музыкальном зале.

Странно, что эта средних размеров комната казалась когда-то необъятной и загадочной. Таинственность придавал ей огромный, теперь уже пожухлый, а тогда ослепительно-блестящий чёрный рояль. Много, ах как много чудесных мгновений подарил нам музыкальный зал! Здесь становились мы по очереди артистами и зрителями, пожинали первые в своей жизни аплодисменты и аплодировали сами. Здесь мы впервые ощутили непередаваемую сладость хорового пения. Здесь нас поставили парами и мы познали волшебные чары вальса. Здесь впервые — да и вообще единственный раз в жизни — оказалась я в роли "примы". В старшей уже группе на первомайском утреннике пели мы популярную тогда песню "Есть на севере хороший городок". И на словах "Письмоносец к ней в окошко постучит, письмецо моё заветное вручит" я выскакивала в круг с настоящей почтальонской сумкой через плечо, размахивая большим голубым треугольником. Эх, с каким жаром подхватывали все следующие за этим строки:

Принимай-ка весточку с дальней стороны,

С поля битвы жаркого, с мировой войны!

Как рано познали мы истинное значение этих слов! Как умели тогда ждать писем и радоваться им!

— А помните ту ёлку? — спросил Петенька.

И хотя ёлки у нас бывали каждыйгод, все мы сразу вспомнили именно ту. Была она необычайно пушиста и пахуча, вершиной норовила пробить потолок, и игрушек на ней было несметное количество. Но дело не в этом. Было в том новогоднем празднике нечто совсем особенное. Теперь я знаю: то была последняя военная ёлка. Все это понимали, знали наверняка, что наступающий год станет победным, и настроение оттого было у всех вдвойне праздничным.

Наша воспитательница Анастасия Фёдоровна, и без того неугомонная и неудержимо бегучая, тут просто летала на крыльях. Не умея делать что-нибудь иначе, чем "изумительно" и "великолепно" (это её любимые словечки), здесь превзошла самоё себя. Напридумывала всего столько, что измучила нас, наших родителей, всех воспитателей и нянечек. Во дворе из снега, политого водой, соорудили настоящее сказочное звериное царство. Окна в зале расписали зубным порошком. Всюду развесили склеенные из бумаги ажурные разноцветные гирлянды.