— От каких именно?

— Я не знаю, ну, от каких-нибудь. И меня пытают, чтобы выдала тебя. А я молча умираю под пытками… Витя, может, когда-нибудь тебе надо будет нарисовать женщину на снегу или во льдах. Ты только скажи — я буду позировать тебе в самый лютый мороз. Пусть хоть совсем замёрзну…

— Ну вот, страсти какие! Не замерзай! Ты нужна мне живая и тёплая. Иди ко мне, Чижик, поближе!

…Он смотрел, как она спит. По-детски, свернувшись калачиком. Абсолютно счастливое лицо. У него даже мелькнула мысль написать её вот так, спящей, Можно назвать "Покой", "Безмятежность" или просто "Счастье". Общее впечатление слегка портит прорезающая лоб морщинка, которую он раньше не замечал. Но на холсте её можно упустить.

Чёрт, у него зверски болит голова. Перегрелся, что ли? Проглотить бы таблетку анальгина. Но лекарствами он, как это бывает у здоровых людей, отродясь не запасался. Может, у Чижика что-нибудь найдётся? — с надеждой открыл он её сумочку, Пачка писем, кошелек, флакончик духов, платок, паспорт. Никаких лекарств. Дня верности он вытряхнул на стол всё. Видно, из паспорта на стол выпорхнула фотография большеглазого, детсадовского возраста мальчонки, в котором он узнал… себя. В мамином альбоме, где очень полно представлена, так сказать, его фотобиография, эту физиономию он видел множество раз. Только вот одежонка другая да волосы стрижены не так. Ещё ничего не успев сообразить, он перевернул фотографию и прочитал: "Бориске пять лет". Дата была прошлогодней. И тогда чем-то ледяным и острым полоснуло у него внутри.

В себя его привёл хриплый, незнакомый голос Чижика:

— Ты зачем это сделал? Зачем?!

— Почему ты мне не сказала?

— Зачем? Не нужно тебе этого знать. Тебя это не касается.

— Так вот почему ты тогда уехала из дому?

— Мне нельзя было там оставаться. Меня отец бил.

— Как… бил?

— Сильно. Он хотел узнать, где ты и как твоя фамилия. Где ты — я сама не знала, а фамилию не сказала.

— У кого ты жила?

— Да какая теперь разница? У кого я только не жила!

— Как же ты выжила, Чи… Юля?

— Я тебя ждала…

Она стала торопливо собираться, и он её не удерживал. Долго сидел потом, глядя на гвоздь в стене. Попытался в один ряд выстроить всю её нехитрую жизнь. Побои отца. Бегство из дома в кромешную неизвестность. Скитание по квартирам, случайные заработки… Жизнь с ребёнком у чужих людей. Бессонные ночи в поездах, крики капризных пассажиров, приставания пьяных. Наконец — техникум (скорее всего на помощь пришла мать). Работа где-то на станции. Первый в жизни отпуск. Встреча с ним…

Что было в его жизни за эти семь лет? Самолёт, мягкие вагоны, отдельные номера гостиниц. Красивые женщины — много женщин. Споры о смысле искусства и жизни. Всегда доступное море. Тёплое, мягкое существование. Нет, конечно, была работа — работал-то он всегда много. Были неприятности и неудачи, но разве можно их поставить в один ряд с тем, что вынесла она?

Да, но при чём здесь он? Ведь не знал же, не ведал, не предполагал даже. Может, он и подлец, но не до такой же степени! А сейчас — что же, сделает всё что надо. Увиливать не собирается. Загладит, исправит, в конце концов он готов расплачиваться за своё легкомыслие.

На другой день на почте ему подали телеграмму и письмо. Телеграмма была от Эммы: "Страшась жгучей блондинки, прилетаю три дня раньше. Встречай вторник". Дальше стоял номер рейса.

В письме же он прочёл: "Витя, я уезжаю. Я поняла, что ты не любишь меня. Поняла давно, наверное сразу. Но мне не хотелось признаться в этом даже самой себе. Ведь я так долго о тебе мечтала. Я бы, может, и дальше себя обманывала, но теперь нельзя. Я знаю: ты человек благородный и из-за сына начнёшь выдумывать чувства, которых в тебе нет. А это будет нечестно, я так не хочу. Хорошо, что ты не знаешь, где я живу. Спасибо тебе за месяц счастья: три недели тогда, семь лет назад, и неделя — сейчас. Этого месяца мне хватит на всю жизнь. Я очень благодарна судьбе за эту встречу, а то последнее время ты стал расплываться в моей памяти. Жаль только, что не надо мне больше искать тебя на всех вокзалах подряд. Прощай! Юлия".

Он ошалело смотрел на крупные, старательно выведенные буквы, с трудом сцепляя их между собой в слова. Но слова эти не укладывались, не желали укладываться в голове. То есть как это "уезжаю"? А кто же будет его беспрестанно поучать? Кто прикроет от пули неведомых врагов? Кто будет позировать ему на лютом морозе во льдах? Почему — "прощай"?! Ведь он же ничего ещё не решил! Он же не сказал ей ничего. Как она, пичуга эта, посмела решать сама, за себя и за него? Кто дал ей на это право… Боже, да о чём он! — Может, у него есть какие-то права?

Вот чёрт! Какое-то слово острым крючком вонзилось в мозг и сверлит, сверлит. Что там ещё? А, вот: "Я знаю: ты благородный человек". Ну, классически дурацкая фраза!

Да нет, это какое-то недоразумение. Не может же всё закончиться вот так, ничем. Да впорхнёт она скоро и снова станет так забавно учить его жить… Впрочем, к чему этот самообман? Не придёт она. Никогда не придёт… Ну так он её найдёт, сам к ней приедет. Хотя она права: он даже приблизительно не знает, где её искать…

В обед приехала Эмма. Она вышла из самолёта, как обычно — само изящество и элегантность, с лёгкой небрежностью во всём: одежде, причёске, походке.

— Хэлло! Как мило, ты как всегда оригинален: ни оркестра, ни ковровых дорожек, ни цветов…

— Ой, извини, пожалуйста!

— Что ты, с цветами встречают все, а вот так попросту, без церемоний — ты первый. Я просто в восторге. Если ещё отвезёшь в свой рай на верблюде или ослике, — будет совсем чудненько.

— Этот вопрос не продуман. Придётся довольствоваться самым примитивным такси.

Эмма в доску своя. Перед ней не надо играть весёлость, её не нужно развлекать, можно часами думать или работать — она не станет надоедать и требовать внимания. Вот и сейчас сразу же уловила, что ему не по себе, и не досаждает. В ресторане даже слегка "поблажила" с одним местным хлюстом. После они долго молча гуляли у абсолютно немого, будто замёрзшего моря. К нему пришли совсем уже ночью.

— У тебя есть вино или, быть может, ты и здесь оригинален?

— Нет, здесь я пошл как пробка. Вино в холодильнике. Хотя, надо сказать, последнюю неделю не пил.

— Как, целую неделю? Ты что — воспитываешь волю или, не дай Бог, у тебя "пэчень"?

— Да, почти, — рассеянно ответил он. — Вот тебе кровать. Располагайся.

— Мне персонально?

— Да. У меня мигрень, я подремлю в саду, в гамаке.

— Гамак односпальный?

— Да.

— Ясно.

— Слушай, Эмма, как ты думаешь: если в поисках одного человека другой садится в поезд и начинает ездить по свету с севера на юг и с востока на запад, они встретятся?

— По теории вероятности — вполне возможно. Где-то там, в бесконечности. Но ты не расстраивайся: на первой же станции ты встретишь другого, вполне подходящего тебе человека. Особенно, если будешь ездить в мягком вагоне.

Он налил себе и ей вина, они выпили.

— Ты веришь в предчувствия?

— В предчувствия? Разумеется. Вот, улетая к тебе, я предчувствовала, что ты будешь ко мне необычайно мил и нежен. Как видишь, мои предчувствия сбываются.

— А в любовь ты веришь?

— В… Во что?! Фи, какие пошлые красивости! Ну, милый, это моветон. Теперь я вижу, что у тебя, действительно, мигрень. Выпей ещё и иди проветрись в своём односпальном гамаке.

Он взял подушку и направился к выходу, но у двери обернулся:

— Тебе никогда не хотелось родить?

— Родить? Кого? — растерялась она.

— Ребёнка родить не хотелось?

— От тебя? — с вызовом глянула она ему в глаза.