Знаешь ли, что заставило Эмиля восторжествовать надъ своимъ страхомъ. Онъ составилъ себѣ о заточеніи твоемъ довольно смутное представленіе. Я всегда взбѣгала распространяться съ нимъ о предметѣ, который только бередитъ мои старыя раны; во-первыхъ ему бы очень трудно было понять дѣло такъ какъ оно есть (вѣдь онъ ровно ничего не смыслитъ въ raison d'Etat), а во-вторыхъ, я боялась, чтобы ошибочное представленіе о фактахъ не внушило ему ненависть къ Франціи. И такъ, благодаря моему молчанію онъ самъ себѣ сочинить цѣлую легенду. Эмиль воображаетъ, что ты живешь плѣнникомъ какого то злаго духа, людоѣда или дракона, въ замкѣ, со всѣхъ сторонъ окруженномъ моремъ. Не даромъ онъ разъ былъ застигнутъ въ расплохъ приливомъ и принужденъ пробыть нѣсколько времени на скалѣ, о которую со всѣхъ сторонъ плескались сердитыя волны. Какъ бы то ни было, первый свой подвигъ храбрости онъ совершилъ подъ вліяніемъ побужденій, свойственныхъ какому нибудь рыцарю круглаго стола или укротителю чудовищъ. Я подозрѣваю, впрочемъ, что лукавый негръ намѣренно поддерживалъ иллюзію ребенка, чтобы склонить его на то, на что ему хотѣлось.

Разъ они вернулись домой — Купидонъ съ видомъ таинственнымъ какъ ночь, а Эмиль съ плохо скрываемымъ чувствомъ торжества. Я тотчасъ же догадалась откуда они пришли; я не на шутку разсердилась и выбранила ихъ обоихъ за непослушаніе. Эмиль храбро выдержалъ вспышку моего гнѣва и отвѣчалъ мнѣ съ видомъ рѣшимости, какой я въ немъ еще до сихъ поръ не замѣчала:- Я хочу научиться плавать, чтобы освободить и привесть къ тебѣ моего отца. Эти слова, его открытый взглядъ, наивная увѣренность въ успѣхѣ его благородныхъ замысловъ, — все это обезоружило меня. Я улыбнулась и, притянувъ его съ себѣ, осыпала поцѣлуями его лобъ, еще мокрый отъ морской воды.

18-го іюня 185…

Если вѣрить англійскимъ газетамъ и нѣкоторымъ доходящимъ до меня слухамъ, то Эмилю не придется совершать рыцарскіе подвиги и переплывать моря, чтобы избавить тебя отъ стерегущаго тебя дракона. Поговариваютъ объ амнистіи для политическихъ преступниковъ. Я бы охотнѣе избрала для тебя иного рода реабилитацію, но такъ какъ ты самъ ни о чемъ не просилъ, то тебѣ нечего и отказываться отъ того, что тебѣ предложатъ. Съ тому же если бы ты зналъ, какъ сердце мое бьется при мысли о свиданіи съ тобой!

Милостивая Государыня,

Я сейчасъ только узналъ въ Лондонѣ одну новость, которой спѣшу подѣлиться съ вами: вашъ мужъ освобожденъ.

Остаюсь глубоко уважающій васъ.

Маразіанъ, 185…- 186…

Съ годъ тому назадъ все перемѣнилось въ моей жизни.

Я снова ее увидѣлъ и при этомъ свиданьи казалось, что мы какъ будто никогда не разставались. Разлука не внесла ни малѣйшаго отчужденія въ наши чувства и привычки, до того прочна была связь, соединившая наши сердца во едино. Только я живѣе прежняго чувствую несказанную отраду общенія съ нею. Это уже не та молодая дѣвушка, которую я зналъ въ былыя времена; но годы придали ей лишь новую, болѣе трогательную прелесть: святость материнскихъ обязанностей наложила на ея умъ и даже на черты ея лица какой то отпечатокъ еще большей чистоты и возвышенности.

Я уже совсѣмъ было потерялъ надежду увидѣть моего сына. Замѣчательно, что большая часть людей, наиболѣе занимавшихся вопросами воспитанія, или не имѣли дѣтей, или потеряли ихъ изъ виду. Быть можетъ, это то и побуждало ихъ заплатить иною монетою долгъ природѣ.

Чѣмъ я заслужилъ то счастье, въ которомъ было отказано людямъ, стоившимъ больше чѣмъ я!

Какое волненіе овладѣваетъ мною, когда онъ ко мнѣ ласкается! Съ какою гордостью иду я гулять, держа его за руку! Съ нимъ природа кажется мнѣ обновленною, какъ будто я ее не видалъ за всѣ эти семь лѣтъ. Да и полно можно ли видѣть въ неволѣ? Деревья, скалы, такія же древнія какъ сама земля, — все это кажется мнѣ рожденнымъ лишь вчера.

Одно мгновеніе у меня была мысль вернутся во Францію. Что же меня удерживало? — Тысяча причинъ, тысяча предразсудковъ, если хотите, могутъ помѣшать человѣку жить на родинѣ. Какъ знать! быть можетъ тутъ замѣшана жгучая, несказанная боль увидѣть порабощеннымъ тотъ великій народъ, который я зналъ когда-то свободнымъ. Но сердце и умъ тѣмъ не менѣе съ участіемъ слѣдятъ за всѣмъ, что происходитъ на родинѣ.

Во всѣ эпохи исторіи были люди, которые считали своимъ долгомъ передъ самими собою и передъ отчизной служить ей издалека и едва ли не эти люди любили всего пламеннѣе свою отчизну. Вдали отъ вся, какъ и вблизи они живутъ ея интересами, страданіями и надеждами. Въ глубинѣ своей души они болѣютъ всѣми равный своего народа, которыя самъ народъ, повидимому, не чувствуетъ, какъ будто время и привычки могутъ заживить всевозможные рубцы. Такіе добровольные изгнанники служатъ живымъ урокомъ людямъ и событіямъ; но пускай кто нибудь попробуетъ въ ихъ присутствіи выразиться презрительно о ихъ отчизнѣ — и тотчасъ же вся кровь прильетъ къ ихъ сердцу. Этотъ клочекъ земли, отъ котораго они добровольно отказалось, дорогъ имъ. Словно онъ часть ихъ самихъ. Идеѣ родины, какъ они ее понимаютъ, они приносятъ въ жертву самую родину и, чтобы не видѣть ее опозоренной, обрекаютъ себя на жизнь бездомныхъ скитальцевъ.

Откуда у меня эти привычки заносить каждый день въ этотъ дневникъ всѣ свои мысли, воспоминанія, словомъ все что мнѣ приходитъ въ голову? Не слѣдъ ли это моей тюремной жизни? Тогда мнѣ не съ кѣмъ было говорить и я, такъ сказать, переписывался съ самимъ собою.

Воспитаніе, которое она дала Эмилю вполнѣ оправдало мои желанія. Пускай она продолжаетъ вліять на него своемъ примѣромъ и тѣмъ безграничнымъ довѣріемъ, которое она ему внушаетъ, Однако, съ тѣхъ воръ какъ судьба такъ счастливо соединила насъ, мы сочли за лучшее распредѣлить между собою обязанности поровну. Маѣ кажется, что образованіе преимущественно падаетъ на долю отца, а воспитаніе — на долю матери.

Я спрашиваю себя, какъ далеко мы подвинулись съ Эмилемъ

До сихъ поръ Эмиль ничему не учился систематически. Видъ раковинъ, которыя ежедневно попадались ему на берегу моря, преподалъ ему мало по малу и какъ бы случайно первыя понятія изъ естественной исторіи. Незатѣйливый микроскопъ, который я самъ приспособляю къ его зрѣнію, знакомитъ его съ нѣкоторыми изъ чудесъ безконечно-малаго міра, а телескопъ, въ который я по вечерамъ наблюдаю звѣзды, открываетъ ему нѣкоторыя изъ чудесъ міра безконечно великаго. Стеклянная посудина, наполненная морскою водою, которую мы мѣняемъ каждую недѣлю и въ которую мы пустили нѣсколько молюсковъ, раковидныхъ животныхъ и рыбъ — вотъ единственный источникъ, изъ котораго онъ почерпаетъ всѣ свои свѣдѣнія объ органической жизни на днѣ моря. Я произвожу иногда въ его присутствіи нѣкоторые физическіе и химическіе опыты, изъ самыхъ красивыхъ и, такимъ образомъ, не зная даже названія этихъ наукъ, онъ составляетъ себѣ понятіе о способахъ которыми тѣла воздѣйствуютъ другъ на друга. Онъ видѣлъ, какъ я дѣлалъ термометры и барометры, конечно очень грубой работы; но попытки, которыми онъ старался подражать маѣ, убѣдили меня, что онъ понялъ отчасти употребленіе этихъ инструментовъ. Таковы были до сихъ поръ наши единственныя книги.

Мы съ Эмилемъ, должно быть, оба принадлежимъ къ школѣ перипатетиковъ; учимся мы всего болѣе гуляя. Я предоставляю фактамъ я явленіямъ внѣшняго міра привлекать самимъ собою вниманіе Эмиля и пускаюсь въ объясненія не иначе, какъ въ отвѣтъ на его вопросы, при чемъ стараюсь дѣлать свои объясненія возможно ясными. Я убѣдился, что лучшее средство заставить-его слушать меня, это — слѣдить въ разговорѣ съ нимъ за нитью его собственныхъ мыслей. Многіе изъ тѣхъ, которые берутся, учить дѣтей, слишкомъ много говорятъ сами, какъ будто имъ нужно выказать самимъ себѣ, что они знаютъ много. Я ничему не учу Эмиля, мы учимся вмѣстѣ. Вмѣсто того, чтобы навязывать ему мой взглядъ на вещи, я стараюсь выяснить себѣ его взглядъ. Тѣ предметы, которые онъ не интересуется знать, я равнымъ образомъ игнорирую, или дѣлаю видъ, что игнорирую ихъ. Этотъ пріемъ, надо сознаться, мало способствуетъ тому чтобы выказать талантъ воспитателя съ блестящей стороны; онъ требуетъ извѣстнаго безкорыстія ума; но наполнять мозгъ ребенка формулами и изреченіями — не тоже ли самое, что писать на пескѣ?