Н. Козорез
Генерал П. Н. Краснов в руках большевиков
Статья составлена по достоверным сведениям, полученным от Н. Н. Краснова — внучатого племянника Петра Николаевича и от лица, сидевшего не-252
которое время одновременно с генералом Красновым в одной камере Лубянской тюрьмы в Москве (капитан К. Н. Пушкарев. — П. С).
<…> После вывоза англичанами 28 мая 1945 года офицеров Казачьего Стана из Лиенца в Шпиталь, там в одной комнате с Петром Николаевичем оказались и три других Краснова: генерал-майор Семен Николаевич и полковник Николай Николаевич с сыном, тоже Николаем Николаевичем.
Кроме них, в той же комнате помещались генерал Доманов и полковник Бутлеров.
Все они были в военной форме, с погонами. П. Н. Краснов имел русскую фуражку и был одет в немецкий китель с погонами генерала от кавалерии и с орденом Св. Георгия на груди. Никаких немецких знаков отличия на нем не было.
Вечером английский комендант лагеря Шпиталь вызвал к себе генералов Доманова и Тихоцкого. Он объявил им, что завтра, 29 мая, все офицеры будут переданы большевикам.
Несмотря на то, что многие выдачу предвидели, известие это всех офицеров поразило. Петр Николаевич Краснов принял это известие бодро, хотя оно его и поразило. Его больше всего убивало «честное слово» английских офицеров и поведение английского генерала Александера. Он сказал, почти дословно, следующее:
— Нас выдадут большевикам, но ударить в грязь лицом нельзя. Нас ждет смерть и ее принять надо гордо и прямо, а не ползать.
Затем, он высказал удивление по поводу того, что Походный атаман Доманов не сумел поставить дело разведки так, чтобы, хоть частично, знать, что их ждет.
— Жаль наших казаков и семейства, оставшихся без офицеров, — добавил он, — но я верю в то, что не все они попадут в руки большевиков и что мир узнает правду.
Доманов всем происходившим был подавлен. Несмотря на слова П. Н. Краснова, обращенные к ним, он, все же, погоны снял.
Генерал Петр Николаевич ночью написал на французском языке петицию английскому королю, в которой говорил, что если его и его прямых сотрудников и родственников Англия считает военными преступниками, то все они готовы подчиниться приказу о выдаче, но он просит остальных людей сохранить от смерти, так как они не виноваты. Конечно, на эту петицию он ответа не получил.
«Утром 29 мая нас насильно погрузили в машины. У меня до сих пор на ладони руки остался след английского штыка-ножа.
Мы с отцом помогли Петру Николаевичу сесть в автобус, в котором он занял место с правой стороны у окна. Рядом с ним Семен Краснов, а сзади мы с отцом.
Насколько я помню, в автобусе, кроме указанных лиц, были: Шкуро, Соламахин, Доманов, Головко, Воронин, Васильев, Моргунов, Зимин, Бутлеров, Марков (из Загреба) и еще несколько человек.
В автобусе у задних дверей поместились три английских автоматчика.
Прекрасно помню, как Петр Николаевич, садясь в автобус, перекрестился широким крестом и сказал:
— Господи! Сократи наши мучения!
Мы ехали впереди колонны. Проехав Виллах, остановились на пять минут на привал и вышли из машины. Я чуть не остался, но, уже когда машина двинулась, меня кто-то окликнул. Машина остановилась, и я вошел в нее. Нас повезли в Юденбург, куда мы прибыли в послеобеденное время.
Мост через реку Мур. По одну сторону его стража английская, по другую — советская.
Когда машина переехала через этот мост и остановилась, мы стали выходить из нее. Принимал нас полковник НКВД. Прежде всего он спросил, здесь ли генерал Краснов и, получив утвердительный ответ, осведомился о других Красновых, генералах и окружных атаманах. Здесь с нами никто не разговаривал.
Затем нас повели в контору завода, расположенного здесь же. Там в большом машинном зале мы увидели офицеров 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. У регистрационных столов, за которыми сидели офицеры НКВД, были записаны наши фамилии, имена, отчества, год рождения, часть, в которой служил, и чин. Кое у кого, в том числе и у меня, солдаты Красной Армии успели снять часы, причем делалось это так, чтобы их офицеры не видели.
Обычно солдат подходил вплотную и спрашивал:
— Часы есть? Давай! Все равно шлепнут..
Никого из нас не били, хотя офицеры злобно улыбались, а солдаты смеялись и ругались. Обыска никому не было.
После опроса, в маленькой комнате, в которой уже находился генерал фон Паннвиц и его ордонанс-офицер (адъютант. — П. С), поместили П. Н. Краснова, остальных трех Красновых, Шкуро, Доманова, Головко, Васильева, Моргунова и еще несколько человек.
Принесли английские консервы, но никто к ним не притронулся. Для Петра Николаевича солдаты принесли топчан и тюфяк, а меня и Моргунова послали в большую комнату (зал), где находились офицеры Казачьего корпуса, чтобы мы принесли из числа валявшихся там шинелей для всех нас подстилку на ночь. С офицерами корпуса нам было воспрещено разговаривать.
Через некоторое время вызвали П. Н. Краснова и Шкуро. По возвращении, они рассказали, что вызывал их командующий группой войск на Украине и расспрашивал о событиях гражданской войны 1918–1920 годов.
К вечеру к нам в комнату зашел генерал войск НКВД, донец по происхождению. — Петр Николаевич лежал на топчане. Его морозило. При входе советского генерала он хотел подняться, но тот задержал его словами:
— Господин генерал! Лежите! Не тревожьте себя. Я пришел просто увидеть Вас и узнать о Вашем самочувствии.
— Благодарю Вас, — ответил Петр Николаевич, — пока ничего, хотя я и старик.
— Я хотел спросить Вас, — продолжал советский генерал, — с каким чувством Вы едете на родину? Вероятно, боитесь!
— Стар я, чтобы бояться, — ответил Петр Николаевич, — да и солдатом себя считаю, а страх у солдат запрятан глубоко. Кроме того, если человек считает себя правым, то страха быть не может. И, по-моему, вопрос Ваш неуместен. Есть старое изречение — горе побежденному. Так лучше Вы, как победитель, не задавайте мне таких вопросов.
— Что Вы, господин генерал! — спохватился советчик. — Я не думал Вас обижать своим вопросом. Я только хочу спросить Вас, не как советский офицер, а как человек человека — Вы верите в большое будущее Советского Союза?
— В будущее России я верю, — ответил П. Н. Краснов. — Нероны были и ушли. Русский народ крепкий, он выдержал монголов. И я вам отвечу так же, как человек человеку — будущее России великое. Жаль, что я его не увижу, да, может быть, и Вы его не увидите.
Советский генерал улыбнулся, развел руками и обернулся к нам:
— Между вами есть советские граждане? Доманов и Головко ответили:
— Да.
Красный генерал посмотрел на Доманова и сказал:
— Вы Доманов? — и, не ожидая ответа, продолжил. — Ну, так. Что генерал Краснов начал в 1941 году воевать против нас, нам это понятно. Он был и остался белым офицером. Но Вы? На Вашем месте я бы так не поступил. Ведь Вы воспитались на советском хлебе. Впрочем — с Вами будет разговор в Москве.
Так мы узнали, что едем «домой».
В течение ночи генерал Шкуро почти безостановочно «весело» беседовал с советскими офицерами и солдатами, заходившими к нам в комнату. Они с интересом слушали его рассказы о гражданской войне 1918–1920 годов. Старые советские офицеры пробовали ему возражать, но Шкуро на это им сказал:
— Лупил я вас так, что пух и перья с вас летели!
Это вызвало взрыв смеха у солдат и смущенные улыбки на лицах офицеров. Как известно, Шкуро за словом в карман не лез. Он шутил, но, внимательно наблюдая за ним, видно было, что шутки его и смех наиграны и ими он тушил боль души своей. Все мы отлично понимали, с какой тоскою о себе и всех нас думал он, но не хотел показаться молодушным в глазах красных.
Утром 30 мая всех нас вывели во двор. Он был совершенно пуст. Нигде ни одного человека. На земле валялось много одежды, погон, орденов, записных книжек, тетрадей, ранцев и другого. Стояли два грузовика, в одном из которых было кресло для Петра Николаевича.
