Затем выходит к нам старший лейтенант НКВД и говорит:

— Перед тем, как садиться в машины, прошу вас, господа генералы, запомнить, что будет с вами, если попытаетесь бежать.

Смотрим, два автоматчика выводят офицера-ордонанса генерала фон Паннвица, немецкого обер-лейтенанта.

— Этот фашист пытался ночью бежать. Именем Советского Союза приказываю расстрелять его за покушение к побегу. Огонь по фашистской гадине!

Сраженный пулями автоматчиков, обер-лейтенант упал, но он был еще жив. Красный лейтенант собственноручно пристрелил его из пистолета.

До Граца в одной машине ехали все вышеперечисленные лица и генерал фон Паннвиц. В другой — остальные. Среди всех увозимых в этой группе в Грац, кроме генерала П. Н. Краснова, было двенадцать казачьих генералов.

В Грац прибыли вечером. Нас повели в тюрьму, перед которою тщательно обыскали. Здесь впервые мы услыхали, к сожалению, брань не только советских солдат, но и некоторых немецких.

Четырех Красновых и Моргунова посадили вместе в камеру номер 23, на втором этаже тюрьмы. Насилий никаких. Отношение корректное. Принесли хороший ужин, по-видимому, из офицерской столовой.

Ночь спим спокойно. Утром, при выходе из тюрьмы, встречаем колонну наших офицеров. Их из Юденбурга в Грац привезли, по-видимому, поездом.

Нас ждут два грузовика. Сперва заезжаем в пригород Граца, где в одной вилле нам приготовили хороший завтрак. П. Н. Краснов говорит, что кормят нас, как смертников.

Опять в автомобилях (трехтонные грузовики) едем в Баден под Веной. Там центр советской контрразведки «Смерш». Всех нас поместили в пяти подвальных комнатах одной из вилл. Спим на кроватях. Сношение друг с другом свободное, но из подвала не выпускают. Тут опять обыск — отбирают ножи и шпоры.

При обыске предъявляют каждому для подписи бумагу о том, что он «временно задержан на территории советских войск до выяснения личности». На мой вопрос, что это за ерунда и на мои слова — «ведь я выдан, а не задержан», мне ответили:

— Это простая формальность или виза на въезд в Москву. (Обратную визу я получил только через 10 лет).

В Бадене всех нас сфотографировали группой, причем тем, кто был без погон, их выдали из склада НКВД, каждому соответственно его чину (таких было три-четыре человека). После фотографирования от них погоны отобрали. Остальные с погонами на плечах были доставлены в Москву.

В Бадене в течение двух ночей идут допросы. Никого не бьют, отношение корректное «даже чересчур, что нас больше всего тревожило. Питание хорошее, табак немецкий — сколько угодно. Белый хлеб и шоколад.

Утром 3 июня увозят на самолете в Москву первую партию: Доманов, С. Н. Краснов, Султан-Келеч-Гирей и другие.

Четвертого июня в семь часов утра грузят на пассажирский самолет типа «Дуглас» Петра Николаевича Краснова, Шкуро, Васильева, меня с отцом и других.

Вывозимых сопровождают в самолете один офицер НКВД и один автоматчик. Здесь впервые в наши руки попала советская газета «Правда». П. Н. Краснов и остальные выдерживают полет хорошо. Только Шкуро укачало.

В 14.30 мелькнуло шоссе Смоленск — Москва, Кремль, центральный аэродром…

Нас ожидала тюремная машина «черный ворон», а Петра Николаевича — закрытая легковая машина. Повезли нас на Лубянку (площадь Дзержинского № 2).

Там нас сразу разъединили. Первой камерой была «бокс». Это небольшое помещение на одного человека площадью не больше телефонной кабинки, без окон. В ней можно только сидеть. Вытянуть ноги, или встать невозможно. Непосредственно над головой сильная лампа в 500 ватт. Страшная духота. Чувствуешь себя отрезанным от всего мира, вне времени и пространства. Сколько сидишь там, определить совершенно невозможно. Один раз до моего слуха донесся, по-видимому, из другого блока, душераздирающий крик.

Сколько времени я в нем сидел — не знаю, по-видимому, сутки; затем меня вызвали и повели на обыск. Сопровождают два конвоира без оружия. Гробовая тишина. Шли молча. Конвоиры сносятся один с другим знаками. После обыска — душевая баня.

Пятого июля привели меня по просьбе Петра Николаевича, чтобы я помог ему помыться. Мы имели возможность довольно продолжительное время разговаривать. Петр Николаевич говорил о пройденной им жизни и просил меня, если мне когда-либо удастся освободиться, передать другим все, что я знаю.

— Я умираю, — сказал он, — с чувством, что долг свой перед родиной выполнил до конца.

Я вновь пробовал его утешать, но он ответил, что не ребенок, что отлично сознает свое положение и советовал мне, что надо делать, чтобы еще жить и выйти из создавшегося положения. Он беспокоился о своей жене Лидии Федоровне и о том, что теперь будет делать она, как будет жить без него. Он выразил пожелание, чтобы в эмиграции была издана его последняя рукопись «Погибельный Кавказ».

— Помните, Колюнок, — сказал он на прощанье, — Россия будет! Будет, — повторил он. — Все переменится, но для этого нужны страдания. Верю, что Господь Бог вернет Россию русским людям. Может быть, мы последние, которые видим смерть, а после смерти настанет день. Я верю, что на свете ничего нет вечного и Россия воскреснет.

После бани, я помог ему одеться. На его кителе уже не было погон и Георгиевского креста. Их сняли при обыске.

Петр Николаевич обнял меня, мы поцеловались и расстались навсегда…

Вскоре Петр Николаевич заболел воспалением почек и с температурой 39 градусов был отправлен в больницу в Бутырскую тюрьму, где пролежал больше года — до сентября 1946 года, когда и был возвращен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Там он был помещен на пятом этаже в камеру номер 7, на двух человек.

Лицо, бывшее с ним некоторое время в этой камере (К. Н. Пушкарев. — П. С), сообщает, что он мог много разговаривать с Петром Николаевичем и наблюдать его настроение. Генерал Краснов говорил ему, что в больнице уход за ним был хороший, но питание плохое, хотя ему раз давали портвейн для поддержания сил. Питание там было несравненно хуже, чем в тюремной камере на Лубянке.

Моральное состояние Петра Николаевича было хорошее. Он говорил, что хорошего для себя ничего не ждет, но все же не думал, что его казнят. Он считал, что его казнь для большевиков невыгодна, так как сделает из него мученика и вызовет нежелательные для них толки на Западе, где он известен как писатель, ибо его произведения переведены на семнадцать языков. Генерал Краснов предполагал, что так как он стар и ему осталось недолго жить, то ему предоставят какой-либо домик где-нибудь на Урале, в котором он сможет дожить свои дни.

Одет он был в тюремную одежду: зеленая гимнастерка и такие же длинные штаны. Ввиду того, что во время болезни его ноги распухли, в больнице его ботинки были разрезаны, а ему потом выдали высокие сапоги: головки кожаные, а голенища керзовые. Сапоги эти ему примерял сам следователь полковник Морозов, снимал с Петра Николаевича сапоги и ему одевал другие, так как самому генералу было трудно это сделать, ибо его правая нога от ранения в Первую мировую войну высохла и не сгибалась.

Его собственная одежда: китель с генеральскими погонами и брюки с лампасами, были выглажены и хранились в цейхгаузе в тюрьме на Лубянке. По слухам, во время суда он был одет в свою собственную генеральскую форму.

Я лично эту форму видел только, когда ее ему принесли из тюремного цейхцауза, чтобы показать, как она выглядит, и потом ее унесли обратно, а Петр Николаевич всегда ходил в тюремной гимнастерке и штанах. На прогулку ему давали тюремное пальто, черное, с завязками впереди вместо пуговиц, осенью картуз, а зимой серую папаху солдатского образца.

От тюрьмы ему дали две пары носков и каждые десять дней в бане давали чистое белье: рубашку, кальсоны, полотенце, простыню и наволочку.

Имел он на кровати два матраца, чтобы было мягче. Во время допроса ему клали на стул кожаную подушку, чтобы было мягче сидеть.

При нем были его пенсне и палочка, на которую он опирался.

Во время своего пребывания в тюрьме, в больнице или в камере, где он был со мною, Петр Николаевич абсолютно ничего не писал и я вообще сомневаюсь, чтобы он и после мог писать что-либо, так как подследственным ни бумаги, ни пера, ни чернил, ни карандаша не давали.