Горькая ли насмешка в его тоне, или ее честолюбие, как он выражался, одержали верх, только Мария пошла за ним. Коттедж был очень близко, совсем простой коттедж на рубеже леса; кухня выходила на большую дорогу, а гостиная с задней стороны. Эдифь лежала в гостиной, как Сэлли оставила ее.

Это был только обморок, и Эдифь уже приходила в себя, когда они вошли. Обмороки случались часто с Эдифью после ее болезни, но степенная служанка Сэлли (это было ее настоящее имя, хотя люди называли ее иногда Сарой, воображая, что это учтивее) испугалась на этот раз. Мария, которой было запрещено ходить к брату, не видала его жену несколько недель, даже месяцев; она стояла над Эдифью, огорченная переменой, которую нашла в ней, и с твердым убеждением, что она недолго останется жива. Мария залилась слезами, целуя ее, и обе плакали вместе. Уильфред шепнул сестре, что он боится этого волнения для Эдифи. Мария спокойно простилась с нею и ушла.

— Сэлли, — заговорила она с служанкой в кухне, — что довело вашу госпожу до такого ужасного положения?

— Голод больше всего другого, — отвечала эта женщина своим обыкновенным резким тоном.

— Голод! — сказала Мария, устремив глаза на говорившую с изумлением и готовая упасть в обморок. — Голод! Неужели дело дошло до этого?

— Мы с барином можем есть суровую пищу: хлеб, сыр, ветчину, картофель, лук, а пить воду, и оставаться здоровыми, а она не может. Людям деликатного сложения и слабого здоровья нужна деликатная пища. Бульон, желе, цыплята, рюмка хорошего вина каждый день — вот что нужно мистрисс Эдифи, а как этого нет, она и пойдет в могилу.

Эта женщина говорила фамильярнее, чем следовало, с мисс Лестер; это происходило отчасти от ее характера, отчасти оттого, что она была няней Марии и Уильфреда, потом она жила горничной у мисс Бордильон и ходила за Марией и Эдифью, когда они были детьми.

Дверь отворилась и послышался голос Уильфреда в коридоре:

— Сэлли, мисс Лестер ушла? Если она подождет минуточку, я провожу ее к мисс Бордильон.

Мария приложила палец к губам.

— Не говорите ему, что я здесь, Сэлли; он не должен оставлять свою бедную жену, чтобы идти со мною.

— Мисс Лестер ушла, барин.

— Так подите сюда, Сэлли, вас зовет барыня.

Сэлли повиновалась, а Мария воспользовалась этим случаем, чтобы уйти. Когда она побежала к мисс Бордильон — то есть бежала, насколько позволял ей ветер — она почувствовала то, что, может быть, прежде никогда не чувствовала во всей своей жизни. Страдает от недостатка надлежащей пищи! Умирает от этого! Мария Лестер читала о таких вещах в романах, а иногда в газетах, но видеть это собственными глазами еще не приводилось ей. Два убеждения постепенно выяснялись из хаоса ее мыслей: одно, что страшная ответственность лежит на некоторых людях; другое, что она будет не в состоянии изменить положение дела.

Она скоро дошла до Клифского коттеджа, маленького, хорошенького белого домика с зелеными венецианскими ставнями на окнах. Мисс Бордильон была теперь очень кроткой женщиной, в гладком чепчике и с белыми волосами. Никакого следа сердечной борьбы, выдержанной ею, не было заметно в гладких чертах, только ее волосы поседели преждевременно. Она сидела за чаем и очень удивилась, когда вошла Мария. Та сбросила салоп и шляпку и села к столу, а служанка принесла чашку и масло.

— Разве вы пьете чай без масла, Маргарет?

— Я иногда люблю сухой поджаренный хлеб.

Но Мария вспомнила, что мисс Бордильон никогда не любила сухого поджаренного хлеба, что она даже особенно была пристрастна к маслу, и увидала, что Маргарет встала спокойно и как будто украдкой вынула сахарницу из шкапа и поставила ее на стол. Мысль, и весьма неприятная, промелькнула в голове у Марии.

— Уж не свирепствует ли здесь голод, Маргарет? Я сейчас слышала, как страдают голодом в другом доме.

Последовало объяснение, потому что Мария непременно требовала его: Здесь был не голод, а очень строгая экономия и воздержание от всего, кроме совершенно необходимого. После того, как Мария и Эдифь оставили мисс Бордильон год тому назад, она должна была жить собственными средствами, сотнею фунтов в год. Это было бы достаточно для нее и ее служанки — теперь она держала одну — но, к несчастью, у нее на руках были Уильфред и Эдифь.

— Вы помогаете им, Маргарет? — воскликнула Мария.

— Сколько могу. Им некому больше помогать.

— Я этого не предполагала. Уильфред намекнул мне на это сегодня, но я думала, что я не так поняла его, у вас самой так мало.

— Милая моя, как же ты думаешь они жили? Никакое хозяйство не может быть без наличных денег. Несколько времени после их свадьбы я не хотела их видеть, не желая одобрять неблагоразумный шаг. Сначала вышли все деньги, сколько там у них было, а потом были проданы некоторые вещицы, затем прекратился и кредит. Однажды я встретилась с Эдифью — это было за три месяца до рождения ее ребенка — и она казалась так изнурена и слаба, что я отвела ее под руку домой, а Сэлли объяснила мне, в чем дело. Эта девушка — настоящее золото.

— О, Маргарет, какая она была всегда сердитая! — вскричала Мария, возвращаясь мысленно к детству своему и Эдифи, когда Сэлли тиранила их обеих.

— Обращение у нее железное, а сердце золотое. Она скопила кое-что, — продолжала мисс Бордильон, — очень немного, потому что она содержала мать и больную сестру, только несколько фунтов, и издержала их для Эдифи, когда родился ребенок.

— Никогда больше не буду называть ее сердитой, — сказала Мария с румянцем раскаяния. — Но, Маргарет, не находите ли вы, что с Уильфредом поступили очень дурно? Лавочники могли бы поверить ему в кредит.

— Он и без того им должен.

— Но ведь он старший сын папа, имение должно принадлежать ему со временем.

— Должно.

Это слово было произнесено со значительным ударением, и Мария вспыхнула: она дотронулась до болезненной струны в тайной глубине ее сердца.

— Было бы так несправедливо лишить имения Уильфреда, Маргарет, — сказала она, и голос ее понизился до шепота, потому что она коснулась предмета, о котором не осмеливалась говорить. — Он старший. Почти все состояние папа принадлежало нашей матери; наверно, он не захочет лишить этого Уильфреда.

— Лавочники, вероятно, не думают, чтобы это было так, — заметила мисс Бордильон принужденным тоном. — Я нисколько не стесняюсь и говорю то, что может служить обвинением леди Аделаиде.

— Вы думаете, что это виновата она?

— Да, виновата она. Она довела мистера Лестера до стесненных обстоятельств, и она раздражает его против сына. Мария, я не думаю, чтобы она позволила мистеру Лестеру помочь Уильфреду или даже завещать ему деньги его матери.

— Она, должно быть, ужасно несправедлива. Я знаю, что она такова в мелочах, но в этом… Есть ли у нее совесть, Маргарет?

Совесть вообще из материала очень упругого, — возразила мисс Бордильон с улыбкой. — Вот, Мария, все, что я желала сказать о леди Аделаиде, и я, право, не знаю, как я решилась сказать так много. Все это достаточно известно Дэншельду, и мы не можем ожидать, чтобы мясники и булочники занимались благотворительностью вопреки своим собственным выгодам.

— Неужели вы обходитесь без сахара и масла, Маргарет, для того, чтобы помогать Уильфреду и его жене?

Маргарет обходилась и без других вещей, но небрежно отвечала на это замечание:

— Что ж? Это маленькое самоотвержение, Мария; будь так добра и сохрани эту тайну.

— Зачем это должна быть тайна? Вы боитесь оскорбить папа?

— Да, хотя, может быть, не в том смысле, как ты думаешь. Мне не хотелось бы оскорбить его и я не должна этого хотеть; вспомни, что я живу даром в доме, принадлежащем ему; я хотела платить ему, когда он взял тебя к себе, но он смеялся надо мной. Я только боюсь, что если узнают, что я или кто-нибудь помог Уильфреду, в доме его отца о нем будут думать еще с большей жестокостью.

— Маргарет, что будет с ними?

— Не знаю, боюсь думать. Ты видишь, отложив в сторону денежные сбережения, что некому подать Уильфреду руку помощи, чтобы помочь ему выйти из его настоящего положения. Говорили о казенном месте; он употребил бы все старания, чтоб занимать как следует это или всякое другое место, я в этом уверена, но как он его получит теперь, когда отец вооружен против него? Как я желала бы, чтобы лорд Дэн сделался его другом!