Этот вопрос был сделан нерешительным голосом. Уильфред подхватил его. Душа его дошла до той степени болезненной чувствительности, которую часто возбуждает война с светом.

— Как? А я полагал, что осведомляться об ее здоровье считается изменой. Тебе, верно, запретили даже произносить ее имя? Ну, Мария, признавайся; ты не можешь сказать более того, что я подозреваю.

Мария молчала.

— Может быть, тебе запретили даже говорить со мною, если бы нам случилось встретиться? — продолжал он.

— Нет, Уильфред, этого еще не сделали. Скажи мне, как ты поживаешь, лучше ли Эдифи?

— Ей, напротив, хуже. Она никогда не поправится, если все будет так, как теперь. Говори, что хочешь, Мария, а тебе, наверно, скоро запретят говорить со мной.

— Если это будет, Уильфред, ты сам отчасти виноват, — отвечала она.

— Без всякого сомнения. Я вполне виноват, а они вполне правы. Но я не ожидал слышать это от тебя.

— Ты сердишься на меня без причины, Уильфред? Ты знаешь, что я люблю тебя более, чем кого бы то ни было на свете. Я боюсь, что я не люблю даже папа — хотя это может быть очень дурно с моей стороны, и я очень дурно делаю, что говорю это, — как я люблю тебя.

— Было бы удивительно, если бы ты его очень любила! — вскричал смелый Уильфред. — Он не позволял нам любить его. Исключительно занятый своей знатной супругой и ее детьми, не выказывая ни заботливости, ни любви ни к тебе, ни ко мне…

— Я не думаю, что мы должны говорить об этом, — кротко перебила его Мария.

Уильфред с гневом одернул свой бархатный охотничий камзол и не удостоил сестру ответом.

— Ты говоришь о возможности, что мне запретят иметь отношения с тобой, а я говорю, что если это будет, то виноват ты сам, Уильфред, — прибавила Мария, собираясь с мужеством для отчаянного усилия. — Что это за рассказы ходят про тебя?

— Рассказы?

— Поговаривают, что ты без спроса стреляешь дичь и удишь рыбу, что ты уходишь по ночам с бродягами. Говорят, — Мария замолчала с легким трепетом и потом продолжала быстро, — о нападении на лесничего лорда Дэна.

— На десять миль вокруг не говорят ни о чем другом, — небрежно возразил Уильфред.

— Но говорят… говорят… что ты был с ними…

— О, неужели это говорят? Хорошо, что теперь я могу вынести все. Кто это говорит?

— Я не знаю.

— Кто сказал тебе?

— Эти слухи дошли в замок каким-то образом, кажется, через Тифль. Леди Аделаида сказала мне несколько слов об этом, мне сделалось дурно, и я так испугалась, что не могла задать ни одного вопроса, а если бы я и спросила, может быть, она не ответила бы мне. О, Уильфред! Приди в замок и опровергни это, если можешь. Опровергни это при папа и заставь его прекратить эти слухи.

— Если могу! Что ты хочешь сказать, Мария? Неужели ты думаешь, что я выхожу по ночам убивать лесничих?

— Так приди в замок и объяснись, — горячо убеждала Мария.

— Нет, не приду. В замок меня запрещено впускать. Не беспокойся, Мария, леди Аделаида и Тифль могут говорить, что хотят; повторяю тебе, я могу теперь вынести все.

— Говорят, что ты расставляешь силки, чтобы ловить дичь на продажу, — продолжала Мария с трепетом.

— Вижу, из меня сделали настоящего браконьера. Ну, Мария, пусть отец и его жена наслаждаются этими сплетнями. Буду ли я повешен или сослан на каторгу, они будут иметь удовольствие знать, что они довели меня до этого.

Мария Лестер прижала руки к груди, как будто могла утишить боль, терзавшую ее сердце. Она чувствовала себя совершенно беспомощной. С одной стороны, она желала выгородить жестокую мачеху и отца, с другой стороны, брат ее был доведен до отчаяния — брат, которого она так любила.

— Как же отец мой думает могу я жить, Мария, когда он ничего не дает мне? Не будем говорить об Эдифи — Маргарет снабжает ее — если бы я не был женат, он, конечно должен был бы мне дать что-нибудь, хоть сто фунтов в год. Пусть он даст мне это и теперь. Я полагаю, что они желают довести меня до беды; я уверен, что этого желает леди Аделаида.

— Зачем ты вышел сегодня ночью с этим ружьем, Уильфред?

— Я не могу — что ж если я и вышел? — я не могу использовать это ружье при таком ветре.

— Но только одно то обстоятельство, что ты несешь его, будет против тебя. Ты не имеешь позволения стрелять дичь.

— Имею.

Мария подумала было, что он говорит неправду, и ее лицо вытянулось.

— Я купил позволение. Маргарет помогла мне в этом.

Когда Мария услышала это, то тяжесть была снята с ее сердца по многим причинам. Она хотела ответить, но движение между деревьями привлекло ее внимание, и она с испугом остановилась.

— Что это такое? — шепнула она, указывая на это место.

— Я ничего не слыхал, кроме ветра.

— Я не слыхала, а видела, — отвечала Мария. — Чье-то лицо выглядывало из-за дерева на нас и опять спряталось. Оно походило на лицо ребенка.

Уильфред Лестер пошел к указанному месту; там не было никого, но узкая тропинка, заходя далеко в лес, благоприятствовала побегу.

— Ты, должно быть, ошиблась, Мария.

Она покачала головой, и они скоро дошли до конца леса. Несколько далее, на открытой дороге, находился коттедж мисс Бордильон, налево боковая тропинка вела к коттеджу, в котором жил Уильфред. Он был недалеко, хотя угол дороги скрывал его от глаз. Когда они остановились на минуту и Уильфред говорил Марии, что ей лучше воротиться домой, а не идти дальше по такому страшному ветру, мальчик очень странной наружности пробежал мимо них. Худощавый, с беспокойными, изворотливыми движениями, он походил на змею; у него было то старое, преждевременно развитое лицо, которое иногда бывает у горбатых, и лукавые, очень лукавые глаза. Но он не был горбат, а только очень мал для своих лет; ему было уже пятнадцать. Всякий не дал бы ему более десяти.

— Эй, Шад, куда ты? — закричал ему Уильфред Лестер.

Мальчик остановился. Его звали Шадрих, но никто не помнил, чтобы его называли иначе как Шад. Другое имя его никто не знал и даже неизвестно, было ли оно у него. Около пятнадцати лет тому назад его увидели первый раз младенцем в хижине старухи Гуди Бин. Она сказала, что он сын ее дочери, которая много лет уже оставила дом, но Гуди Бин не славилась правдивостью, и этому уверению в происхождении ребенка не поверил никто; кому бы ни принадлежал он, а с тех пор он все жил у старухи.

— Я домой иду, сэр; я собирал прутья для бабушки.

Он говорил с детской простотой, но, взглянув на его хитрое лицо, можно было сомневаться, не притворное ли это простодушие. Одно из двух: или он был очень простоватый мальчик, или редкостно хитрый.

— Ты в лесу набрал это, Шад? — спросила мисс Лестер, смотря на вязанки прутьев в руках мальчика.

— Я был по другую сторону изгороди, мисс; я не люблю ходить в лес, когда деревья стонут.

— Ты не был в лесу? — спросила Мария, пристально смотря на него.

— Я был там вчера, мисс.

— Я говорю о сегодняшнем вечере.

— Нет, — сказал он, тряся головою из стороны в сторону. — Бабушка велела мне сходить в лес и принести ей хорошую вязанку, но я не захотел, когда услыхал, какой ветер, и жду, что мне достанется за это.

Он побежал дальше. Мисс Лестер повернулась к брату.

— Уильфред, это он подсматривал за нами.

— Весьма вероятно. Ему даже меньше можно верить, чем его бабушке, а этим много сказано. Ну, чего ей нужно?

Женщина приличной наружности, но с кислым лицом вышла из-за угла тропинки быстрыми шагами; это была служанка Уильфреда. Как только она увидала своего господина, она побежала бегом и с испугом начала звать.

— Что такое, Сэлли, — спросил он, — не пожар ли в доме?

— Сэр, — отвечала Сэлли угрюмо, — пожара нет, но с барыней сделался обморок и я побежала отыскивать вас. Я даже не знаю, жива ли она.

Оторопев на минуту от испуга, Уильфред бросился бежать, но скоро остановился и повернулся к сестре.

— Не придешь ли и ты также во имя человеколюбия? Если ты войдёшь в мой дом и скажешь несколько утешительных слов Эдифи — она умирает от недостатка сочувствия и доброты — это не убьет мистера и леди Аделаиду Лестер. Будь судьёю между ними и мною, Мария.