— А кем вам этот Гордиенко доводится? — спросил Федора Игнат Фомич.

— Дружок. Служили вместе. Настоящим он человеком был. Настоящим.

— Ну что ж, Федор Бакай, если что узнаю о нем, постараюсь вам сообщить.

Затем все вместе привели в порядок снасти, парус набрал ветер, и шаланда продолжала путь на юго-восток, к берегам Крыма.

У Игната Фомича оказался такой документ, каких раньше Федору не приходилось видеть. На плотном листе бумаги с отпечатанными типографским способом словами «Российская академия наук» было сказано, что профессор Игнат Фомич Леднев командирован в Крым для изучения флоры и фауны полуострова, и это удостоверялось множеством подписей и печатей.

Они наняли в Сары-Булате повозку и благополучно добрались до Бахчисарая.

— Ну, тут наши пути расходятся, — сказал Игнат Фомич Федору и посоветовал ему купить пару корзин яблок.

— С ними легче будет добраться до Севастополя...

И действительно, ему удалось устроиться на первый же поезд, хотя корзины после этого стали заметно легче.

И вот Севастополь. Куда пойти с такими корзинами? Конечно, на базар. На счастье, сразу же подскочили перекупщики, и Федор сбыл им все яблоки вместе с корзинами. Он думал, что по баснословно дорогой цене, а перекупщики радовались — необычайно дешево.

«Теперь можно и по улицам побродить, вдруг кто из знакомых попадется», — решил Федор. Да только вышел на Екатерининскую и сразу поспешил свернуть в сторону, на берег Южной бухты, — на улице было такое, что и при царе не приходилось видеть: разряженные женщины, какие-то вертлявые субъекты в галстуках бабочкой, и офицеры, офицеры, офицеры.

«Кто же тогда у них воюет?» — невольно подумал Бакай.

А вышел к бухте, и даже душа заболела: стоят один к одному линейные корабли: «Борец за свободу» — бывший «Потемкин», «Иоанн Златоуст», «Евстафий», «Три святителя», «Синоп», «Ростислав»; ближе к Павловскому мыску темнеют крейсеры «Память Меркурия» и «Алмаз». Не корабли — трупы. Рассказывали моряки, побывавшие в Севастополе, что механизмы и орудия на этих кораблях были подорваны англичанами в апреле девятнадцатого, перед сдачей города частям Красной Армии, и Федор никогда не думал, что так больно будет смотреть на полуразрушенные, заржавелые, безлюдные махины.

В Северной бухте пустынно. Вероятно, все корабли в море, и кто знает, может быть, сейчас, когда военмор Федор Бакай шагает по берегу, дредноут «Воля» и крейсер «Кагул» обстреливают Очаков, а эсминцы готовятся прорваться в лиман.

Замедлил шаги, выбирая удобный момент, чтобы пересечь площадь, как вдруг:

— Федор! Товарищ Федор!

Здесь, в Севастополе, — и такое обращение! У Федора похолодело под сердцем, и в первое мгновение он даже чуть не бросился вниз, к бухте, да мелькнула мысль: куда он убежит, если город просто набит офицерьем? Затравят, растерзают. Сделав над собой усилие, неторопливо обернулся — и не мог сдержать возгласа удивления: княжна Вера! Вот как, ни одежда, ни отпущенные усы не обманули ее — узнала с первого взгляда. Впрочем, ведь она с Федором не просто знакома, не раз смотрели глаза в глаза.

И Федор, будто ничего необычного нет в этой встрече, сказал спокойно:

— Здравствуйте, Вера!

— Здравствуйте, Федор... Вот фамилию-то... Как вы сюда попали?

— Да так же, как и вы...

— Ну, я-то, положим, понятно. Бежала домой, вернее к своим.

И, отрезая путь к прошлому, к их бывшим отношениям, добавила:

— Между прочим, здесь вы меня можете называть «ваше сиятельство», я княжна Лобанова-Ростовская.

— Это мне известно.

— Откуда?

— Земля слухами полнится. Говорили там, после вашего исчезновения...

— Наверное, эта... Гедеванова?

— И она... А чего вы о ней так презрительно отзываетесь? Ведь тоже голубая кровь, княжна.

— Княжна! — процедила сквозь зубы Лобанова-Ростовская. — Дворняжка, а не княжна. Поманили — и побежала.

— Ну зачем так! Не одна она осталась у н-н... у красных.

— Знаю. Наши хорошие друзья и родственники князья Мещерские стали обыкновенными гражданами Мещерскими и работают в советских учреждениях. Князь Мещерский при расставании говорил моему отцу: «Большевики мне чужды, но идти против них, значит, идти против своего народа, против России. Нет, я этого не смогу». Согласиться с ним трудно, этак выходит, что народ России — это только рабочие, крестьяне и даже иудеи, но только не мы: пусть он заблуждается, но у него есть убеждения, и он достоин уважения. А эта... Нашла себе здорового мужика, имеет кусок хлеба, вот и служит душой и телом. Впрочем, душой вряд ли, такие готовы родную мать продать и предать.

Вера даже задохнулась от такой гневной тирады, но сразу же взяла себя в руки:

— Так как же вы сюда попали? Ведь вы...

— Что я? Скиталец морей, альбатрос...

— Если мне память не изменяет, вы там числились на хорошем счету. В большевиках, кажется, ходили... И вполне логично предположить, что вы сюда прибыли с определенными целями. Вы вон даже внешность изменили.

— Это просто погоня за модой, барышням больше нравятся усатые... — пошутил Федор и, вздохнув, продолжал: — Эх, ваше сиятельство, ваше сиятельство!..

— Да зовите уж просто Вера. Можно — Владимировна. А то, вижу, это «сиятельство» вам даже язык крутит....

«Ничего не скажешь, догадлива», — отметил про себя Федор и продолжал:

— Как говорится в романсе: «Судьба играет человеком...» Вот так и со мной. Был я анархистом, это значит — против всякой власти. «Дух разрушающий, в то же время созидающий» — как говорили наши учителя. Когда царя — высшую власть — того, это нас устраивало. Ну а потом началась война, чтобы, значит, опять кого-то на престол. Мы против, большевики тоже. Значит, я с большевиками. Вроде все нормально, да только... Я вам, кажется, говорил: мать моя при немецкой оккупации погибла, отца деникинцы повесили. А недавно с братишкой несчастье приключилось. Служил он на береговом посту, и как раз на этом месте группа белых высадилась, прорвалась в тыл...

Как хорошо, что Фомин рассказал все о его семье! Ну, то, что мать погибла во время обстрела города немцами, об этом Федор уже слыхал. И подтвердилось. Соседи похоронили ее вместе со всеми погибшими в братской могиле. Об отце пока ничего не известно, говорили, что вроде его, как участника восстания, германские власти приговорили к смертной казни, но среди повешенных его не оказалось. А вот брат Тимошка нашелся. Правда, Фомин сообщил, что его будто бы за участие в кулацком восстании отдали под суд революционного трибунала, но тут же добавил:

— Обвинение не подтвердилось. Оказывается, он выполнял задание наших товарищей из Одессы и помог раскрыть подготовку к этому восстанию, — и затем рассказал все, что знал о Тимофее, в том числе и о службе на береговом посту.

Что ж, теперь это пригодилось, как ни говори, а преступление брата и на него тень кладет.

— Все прорвались? — взволнованно воскликнула Вера, но тут же придала лицу спокойный, даже безразличный вид. А Федор продолжал:

— В перестрелке братишка был ранен, но все равно виноват. В госпитале лежал в арестантской палате, а вместе с ним — два офицера. Так вот, офицеры убежали.

Вера даже вздрогнула, подняла глаза, но тут же опустила их, чтобы Федор не заметил торжествующего взгляда. А Федор сделал вид, что не заметил.

— Ну, вы сами понимаете... В общем, трибунал. А тут вы исчезли. Все знали, какие у нас с вами были отношения... Я имею в виду, что многие подразумевали большее, чем было на самом деле. Особенно после того, как тогда, в штабе, вы подошли ко мне, поцеловали... И каждый мог подумать: если так относятся друг к другу прилюдно, то что же может быть наедине?

Федор взглянул на Веру, но лицо ее ничего не выражало, было как каменное.

— И получилось: вы белогвардейская лазутчица...

— Ну, какая я лазутчица!