— Чьи это произведения?

В музыке я, прямо скажем, не силен. Разве что самые известные композиторы.

— Надо проиграть на аккордеоне, — уклончиво ответил Жаров.

— Вы играете? — Это была новость для меня.

— Немного, — смутился следователь. — В армии в самодеятельности. Собираюсь заняться, да нет времени.

— Что еще, помимо нот?

— Два письма. Без даты. Личного содержания. Судя по почерку — от двух разных людей.

Я ознакомился с ними.

«Лера! Хочу с тобой встретиться. Очень. Но как это сделать, не знаю. Могла бы ты опять приехать к нам? Все тебе рады, ты это знаешь. А обо мне и говорить нечего. Меня беспокоит тон твоего последнего письма. Вернее, твое настроение. С чего ты взяла, что мои чувства изменились? Этого никогда не будет. Более того, чем дольше я тебя не вижу, тем сильнее вспоминаю. Иной раз такая берет тоска, что готов пешком идти в Зорянск, лишь бы увидеть тебя. Пишу тебе чистую правду. А все твои сомнения, наверное, оттого, что мы редко встречаемся. Поверь, как только ты меня увидишь, поймешь: я по-прежнему, даже в тысячу раз больше, люблю тебя. Целую. Пиши обязательно. Гена».

«Лерочка! Милая! Ты веришь в сны? Если нет, то обязательно верь. Верь! Мне приснился лес, и мы с тобой что-то собираем. Но мне почему-то все время попадаются грибы, а тебе земляника. Хочу найти хотя бы одну ягоду, а передо мной все время только боровики и подосиновики. Главное — ты идешь рядом и показываешь мне, какую большую сорвала ягоду. Потом мы попали в какую-то комнату, полную людей. И все незнакомые. Я потерял тебя. Вернее, знаю, что ты здесь, сейчас мы увидимся. Но мне мешает пройти лукошко. А кто-то говорит: «Смотрите, какая у него земляника!» Я смотрю, а у меня в лукошке не грибы, а земляника. Думаю, когда же мы поменялись кузовами? Но ведь я точно помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошел для смеха узнать у одной старушки, что сие обозначает. Она сказала, что земляника к добру, что, если твое лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы — плохо, особенно белые, к войне. Ну насчет войны чушь, наверное. А земляника — правда. Я в это уверовал. Напиши, может быть, и тебе я снюсь? Как? Старушка — настоящая колдунья, разгадает. С нетерпением жду ответа, крепко целую, люблю, твой Павел».

Я повертел в руках пожелтевшие от времени листы.

— Где обнаружили?

— В старой дамской сумочке. Там хранились документы. Паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.

— Ну вот, теперь у нас есть образцы почерков Геннадия и Павла.

— А с чем их сверять?

— С нотами, например. Может, другие какие бумаги.

— Больше ничего. И я же сказал вам, что названия произведений на нотах выполнены печатными буквами. Крупно. А с нотными знаками идентифицировать, по-моему, невозможно. Как почерк с рисунком.

— Надо поговорить с экспертами... А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?

Он разложил на столе штук шесть фотоснимков. Тоже большой давности.

— Это, конечно, вся семья Митенковых, — комментировал Жаров. — Мать, отец, дочь. А тут брат и сестра... В общем, никого посторонних.

— Да, скорее всего это так.

— Симпатичная была Митенкова в молодости, — сказал следователь.

Я согласился с ним.

— Подождем, что сумеет сделать Межерицкий, — вздохнул Жаров. — Очень опытный врач. Если у него Домовой не заговорит, тогда...

Без громких титулов и званий Межерицкий был прекрасный клиницист. И человек. Я знаю, что в его больницу нередко везли пациентов издалека.

...Когда мы приехали к нему в Литвиново, Борис Матвеевич к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.

— Спит пайщик, — сказал Межерицкий.

Психиатр называл своих подопечных пайщиками. Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы

— Скажите откровенно, Борис Матвеевич: можно из старика что-нибудь выудить?

— Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия... Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга. Хочешь еще? — балагурил он в своей обычной манере.

— А в переводе на русский?

— Прекрасный экземпляр неврастеника — это поймешь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние...

— Плачет или молчит, — вспомнил я слова Жарова.

— И не спит. Я приучаю его к седуксену. Одно пока, Захар Петрович, неясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас...

— А ты что думаешь?

— Я пока еще действительно думаю. Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят три.

— Он же глубокий старик! — воскликнул до сих пор молчавший следователь.

— В его положении он еще хорошо выглядит, — сказал Борис Матвеевич. — Мы с вами выглядели бы хуже. Ему мало было неврастении. Стенокардия...

Жаров рассмеялся. Межерицкий прямо-таки подавил его своим обаянием.

— Вы не так спешите, — сказал вдруг серьезно психиатр. — Мы поднакачаем пайщика витаминами, транквилизаторами, антидепрессантами. Думаю, еще увидите его огурчиком. — Межерицкий покачал головой. — Серьезно он болен, очень.

— Вот ищем, — кивнул я на Жарова.

— И долго он жил в своем особняке? — Врач очертил в воздухе форму ящика.

— Не знаем, — коротко ответил я. — Мы о нем ничего не знаем. И, честно сказать, надеялись на медицину.

— На бога надейся, а сам не плошай. — Межерицкий задумался. — Да, задачка не из легких. Психиатру, как никому из врачей, нужна предыстория. Конечно, хирургу или урологу тоже не сладко. Но нам знать прошлое просто необходимо. Как воздух. Так что уж прошу: любую деталь, любое малейшее сведение из его жизни от меня не скрывайте.

— Разумеется, — сказал я.

— Я ведь врач. И должен лечить. Кто пайщик для вас — не знаю. Для меня это прежде всего больной.

От Межерицкого я вышел, честно говоря, несколько разочарованный. То, что он сообщил, могло задержать выяснение личности Домового на долгое время. Тогда действительно надо было думать, чтобы не оплошать самим.

— Умный мужик, — сказал о враче Жаров, когда мы сели в «газик».

И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.

Следствие по делу о хищении на керамическом заводе Жаров закончил довольно быстро и квалифицированно. Попытки других обвиняемых свалить основную вину на покойного бухгалтера он разоблачил. Свою виновность начальник отдела сбыта признал полностью. Митенкова оказалась второстепенным лицом в преступлении. Дело было передано в суд...

Оставалось загадочным только лицо Домового. Кто он? Сколько времени и почему пребывал в сундуке? Имеет ли отношение к самоубийству Митенковой?

Что меня смущало, так это мог ли Домовой иметь отношение к хищению. Из материалов дела это не вытекало. Но кто знает? После некоторого колебания я все-таки утвердил обвинительное заключение. И Домовой остался сам по себе. Тайной, над которой Жаров бился упорно и, как мне показалось, увлекаясь все больше и больше. Особенно волновала следователя гора музыкальных рукописей. Приблизительно четверть произведений была записана на нотной бумаге фабричного производства. Она наиболее пожелтела. Остальное — на разлинованной от руки. Но и эта была порядком старая.

Наш город недостаточно значителен, чтобы позволить себе роскошь иметь консерваторию. Не было даже училища. Музыкальная школа. Одна. Возглавляла ее с незапамятных времен Асмик Вартановна Арзуманова.

Когда-то, в пору детства моих детей, каждая встреча с седенькой, щуплой директоршей приносила сплошные огорчения. Моей жене очень хотелось, чтобы дочь, а потом сын играли на пианино. Первое наше дитя едва дотянуло до пятого класса. Сын — до третьего.

Об Асмик Вартановне я вспомнил неспроста. Удивительный это был человек. Закончила Ленинградскую консерваторию и поехала в Зорянск простой учительницей музыки. Семейная традиция. Отец ее, обрусевший армянин, пошел в свое время в народ, учительствовал в земской школе.