Постояв немного, Иван пошел вниз по ручью, петляющему в белопесчаных бережках между соснами. Перешагнул играющий блестками ручеек, сел, прислонив спину к могучему сосновому корню, торчащему из земли, разулся и погрузил ноги в теплый песок. Солнце грело лицо и открытую шею, он закрыл глаза и словно провалился во времени.

...В школу Иван ходил тремя дорогами. Самый длинный, зато самый интересный путь был по шпалам мимо станции, мимо угольного склада, мимо дежурки. Но последний год он ходил самой короткой дорогой — через пристанционную площадь, которую образовали магазин, железнодорожная поликлиника и клуб. Тогда на этой площади стояли извозчики, поджидая московские поезда, потом они по булыжной мостовой везли своих пассажиров в город.

Можно было еще пройти задами: мимо огородов и стадиона. Как ни крути, а ежедневно три километра в оба конца приходилось делать. А если к этому добавить километр за водой и еще километр за хлебом, то за день он «наматывал» добрый десяток, не считая походов в лес за вениками комолой козе, которая водилась у них с бабушкой в те времена. Березовые и осиновые веники он вешал под крышей сарая, они высыхали и зимой становились лакомым блюдом для Зорьки...

По дороге в школу почти ежедневно случались истории и всякие приключения. То Иван найдет документы и сдаст их в милицию, то буквально из-под колес паровоза выдернет соседскую козу, разгуливающую по путям с обрывком веревки на шее. А то на него нападут свирепые псы со дворов частников. Особенно злой кобель был у Секача. Ивану стоило огромных усилий спокойно, стараясь не обращать внимания, проходить мимо его палисадника, за которым металась осатанелая зверюга, затмевая своей громогласностью даже гудки паровозов.

По утрам Иван часто просыпался от грохота товарняка, проносившегося мимо окон. Лежа на сундуке, он без труда узнавал паровоз, который тянул состав. В то время локомотивов было не так уж много, в основном «овечки», маленькие маневровые паровозики. Иван не раз лазил по ним, разумеется, с разрешения знакомых машинистов. Он довольно быстро понял назначение ручек и рукояток, приборов-манометров. Он мог бы запросто смазать паровоз или, к примеру, почистить его, если был бы в силах поднять длинный железный скребок — кочергу с лопаточкой на конце... Ну а воду он заливал в паровоз как заправский водолив. Точно подгонял паровоз к Г-образной колонке, командуя срывающимся баском: «Чуть вперед! Чуть назад!»

Так было всегда, когда Иван приходил за углем. Один из машинистов обычно отсутствовал: пока паровоз заправлялся и чистился, он бегал в магазин или домой обедать. Другому было нелегко управиться: смазать ходовые части, выгрести сажу и почистить сифон, подмести в будке, а то и вычистить топку. И машинисты были благодарны Ивану, который брал на себя заботу о заливке воды в тендер... Силушка, которую бог дал Ивану, здесь ему была кстати — ее хватало, чтобы завести колонку к тендеру. Дальше — проще пареной репы: вставить «хобот» в одну из горловин тендера, спуститься вниз и открутить колесо, подняв водозаслонку. Потом, стоя на тендере, с интересом смотреть, как мощный зеленый поток воды гулко падает в ненасытное чрево паровоза... Поначалу Иван увлекался и упускал момент, когда нужно было закрыть заслонку, и вода обрушивалась с тендера на пути... Но так было всего раза два, ну три, не больше. Когда же тендер наполнялся, приходил машинист и лил в горловину каустик, чтобы не очень-то осаждалась накипь в паровом котле. Он улыбался Ивану и сбрасывал с тендера кусок, а то и два блестящего антрацита. Потом паровоз чистился, если надо, шел заправляться углем, сухим песком для торможения и, лишь проделав все это, был готов в путь.

Чем взрослее становился Иван, тем чаще он думал о паровозах, тем сильнее укреплялась в нем уверенность в своем призвании стать машинистом. Он любил паровозы, они казались ему одухотворенными существами, каждый со своим характером, своей внешностью, своим голосом, Иван узнавал по голосу все паровозы депо Снеженска. А когда какой-нибудь паровоз ставили в депо на ремонт и гасла его топка, ему становилось жаль беднягу, попавшего в больницу. Это железное существо, думалось мальцу, может и умереть... Было же так: паровоз ставили в тупик, заколачивали будку машиниста досками, а трубу накрывали куском железа. Спустя какое-то время паровоз исчезал, говорили, что он шел на переплавку...

А как радовался он, когда видел оживший локомотив, сверкающий свежей краской; с кокетливой каемочкой на будке и на тендере, он бодро выходил из огромных ворот депо, раздувая белые усы паров и обдавая Ивана теплым и влажным туманом.

Когда паровоз мыли из брандспойта, Иван и впрямь начинал верить, что перед ним живое существо. К примеру, на слона был похож тяжелый, мощный ФД, которого все звали «Федя», а по-настоящему «Феликс Дзержинский». Самым красивым Иван считал Су, который возил пассажирские составы. У него были большие быстрые колеса на тонких «спицах», как у велосипеда, а вообще Су скорее походил на гончую собаку — такой же поджарый, стремительный...

Позже, когда Иван уже работал помощником машиниста, его долго не покидало детское восприятие паровозов. Об этом он рассказывал своей невесте, а потом — жене, Клаве, когда они, гуляя, обязательно оказывались на станции. Клава была из города и многого не знала о паровозах. Она с удивлением и восторгом слушала Ивана, когда он рассказывал о небольшом паровозике серии «Ку», прозванном «кукушкой», ежедневно возившем пригородные рабочие составчики. Они любовались стремительными скорыми поездами, впереди которых сверкал обтекаемыми формами мощный ИС — «Иосиф Сталин» — с большой никелированной звездой впереди, в которую был вделан прожектор. Клава охала от сказочной красоты локомотива, а Ивана охватывало облако гордости, он втайне повторял про себя, что придет время, он закончит паровозный техникум и будет водить такой вот локомотив-красавец.

Но не суждено было сбыться его мечте.

С Гуровым Иван подружился давно. Они жили недалеко друг от друга на одной-единственной поселковой улице, часто встречались. Гуров был старше Ивана, но разговаривал с пареньком как с ровней, и именно это привязало Ивана к сдержанному, молчаливому Гурову. Они часто ходили вместе на рыбалку, ранними туманными рассветами вытаскивали из Снежки вертлявых подлещиков, пойманных на распаренную пшеницу... Гуров, в то время уже покинувший паровоз, начал работать в горкоме партии. Это он надоумил Ивана сдать экзамены на помощника машиниста и поступить в техникум. Перед самой войной Иван вернулся из армии с тремя сержантскими треугольничками в петлицах, и вскоре Гуров рекомендовал его партийным секретарем узла. Уходя в партизанский отряд, Гуров взял с собой Нефедова.

Морин распахнул дверь штабной землянки и решительно переступил порог. За столом сидели Гуров и Бобров.

— Виноват... — резко сказал Морин. Он подошел к столу, оперся на него руками и вопросительно взглянул на Гурова. — Где он?

— Кто он и что случилось? — на вопрос вопросом ответил Гуров.

— Где Нефедов?

— Что случилось, объясни! — повысил голос Гуров.

Морин молча отдал ему кусок бересты, где карандашом было нацарапано всего два слова: «Взяли ветеринара». Гуров, казалось, с трудом оторвал взгляд от записки и посмотрел на Морина:

— А при чем здесь Нефедов?

— Разве не ясно? — ледяным тоном спросил Морин.

Родион Иванович взял кусок бересты и принялся внимательно его разглядывать. Воспаленные глаза его вдруг заслезились. По небритой щеке спустилась вниз капля, так что Морин недоуменно уставился на врача.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Бобров, рукавом гимнастерки вытирая глаза и щеку.

— Зато всему отряду ясно, — сказал Морин, повернувшись к Гурову. — Шумок идет. Надо объяснить бойцам, как погибли товарищи и как... остался жив Нефедов. Предлагаю срочно собрать штаб.