Покора не надеялся, что его выстрелы услышат соседние посты — в этом проклятом моросящем тумане звуки глохли сразу, едва родившись, но он изредка стрелял в воздух, подняв автомат над головой.

Каждый выстрел стряхивал с него жесткую дрему забытья и отбирал у нарушителей надежду на спасение.

Стало совсем темно, но и туман, освободившись от влаги, поредел, сник, припал к воде. Небо смутно вызвездилось, и тогда Роман осторожно достал из-за пазухи ракетницу. Он встал и поднял ее над головой во всю длину руки. Глухо хлопнул выстрел, и все вокруг озарилось багровым мгновенным светом. Ракета прочертила красную дугу и растворилась в темном небе.

Ефрейтор неловко, одной рукой зарядил ракетницу, и снова над топью глухо хлопнуло, и розоватый отблеск метнулся по черной воде, выхватив на мгновение застывших с поднятыми руками нарушителей, кочки, похожие в полутьме на гигантские пни, и дальний открывшийся теперь лесок — цель его пути.

Роман тяжело лег в болотную жижу, навалившись грудью на полузатонувшее дерево, чувствуя, как бухает от пережитого напряжения сердце и вязкий, слепящий туман заволакивает сознание.

«Сейчас они сделают последнюю попытку уйти», — мелькнула мысль.

Неимоверная слабость навалилась на пограничника, и вдруг он скорее почувствовал, чем увидел: неясный, расплывчатый полусвет коснулся воды, легкий блик пробежал по ее черной маслянистой поверхности и погас.

Покора догадался: полусвет этот рожден ответной ракетой.

Прежде чем потерять сознание, Роман последним усилием нажал на спусковой крючок, короткой очередью предупреждая нарушителей, что он жив и видит, как, подхлестнутые ответным сигналом, двигались они к нему, низко согнувшись, почти распластавшись над топью.

Пули стеганули воду перед узколицым Гуго, он словно споткнулся о невидимую преграду и рухнул лицом вниз, так и не успев сообразить, какая бешеная сила ударила его в переносицу, отбирая последнюю надежду на прорыв.

Прошумели осенние дожди. Покрылись инеем травы и мох на скалах. Ефрейтор Роман Покора возвращался на родную заставу старой грейдерной дорогой, привычно приглядываясь к следам на обочине, вслушиваясь в строгую тишину леса, искоса поглядывая на пустой рукав шинели, подоткнутый за ремень.

Ефрейтор прощался с границей.

Будет на заставе обед в его честь, крепкие объятия товарищей, подарки, обмен адресами и песня на дорогу.

Все это еще предстоит ему пережить и перечувствовать, но настоящее прощание — это сейчас, на пограничной тропе, которая ведет его к невысокому столбу с гербом Советского Союза.

Революционные события 1917 года не были для него неожиданными. Неудачный ход войны, огромные жертвы и ухудшающееся положение рабочих и крестьянства, несших все тяготы затеянной царским правительством войны, вызывали всевозраставшее революционное брожение в армии и на флоте. Брожение охватило не только солдат и матросов, но и значительную часть офицеров, особенно тех, кто был призван в армию после начала войны. Михаил Крыгин не принадлежал к их числу. Он был далек от понимания происходившего, от осознания причин, породивших неизбежность революции.

Девяти лет отдали его в Донской кадетский корпус императора Александра III. По примеру отца он не хотел служить в казачьих частях и перешел в морской кадетский корпус, стал гардемарином и с отличием окончил курс обучения. В 1913 году высочайшим указом был он произведен в мичманы. С тех пор началась его служба на императорском российском флоте. Служил Михаил Крыгин с рвением, не за страх, а за совесть и к концу 1917 года был уже капитаном второго ранга. Лихой получился из него летчик, настоящая военная косточка, одно слово — донской казак на самолете!

Он был уже командиром гидроавиационного отряда на Балтике, когда, тяжело переболев воспалением легких, проводил отпуск в родной станице Константиновской. Туда к нему и доходили смутные слухи, сильно искаженные и преувеличенные сведения о расправах солдат и матросов над офицерами, о событиях в Петрограде и Октябрьской революции. Он им не верил.

Возвращавшиеся с фронта казаки ожесточенно спорили на улицах между собой и с солдатами. Спор шел о войне, о мире, о том, какая должна быть власть. Но Михаил Андреевич Крыгин старался не принимать участия в этих спорах, больше отмалчивался. Происходившее было для него непонятным, разобраться в быстротечных событиях он не мог. Рушился привычный порядок, веками установленный уклад. Привилегированное положение офицера явно ставилось под угрозу, и все же оставался он нейтральным, чего-то выжидал, сам не знал чего. Голова разламывалась от мыслей.

Срок отпуска по болезни окончился, Крыгин не собирался возвращаться в свой гидроавиационный отряд. Наверное, отряд больше и не существует, думал он. Солдаты и матросы уходили с фронта, разъезжались по домам, с радостью воспринимая первые ленинские декреты о мире, о земле.

В свои двадцать восемь лет Крыгин все еще был холостым — война помешала обзавестись семьей. Теперь, в родной станице, он не был похож на блестящего флотского офицера. Как и все в станице, носил простые казачьи шаровары, только без красных лампасов, заправленные в толстые шерстяные чулки, а на ногах — чирики из сыромятной кожи. Подолгу валялся на кровати, уперев взор в беленый потолок.

К концу 1917 года на Дону генералы сколачивали уже белую армию, начав вооруженную борьбу против большевиков, поднимая на гражданскую войну русских против русских. Для Крыгина эта братоубийственная война была непостижимой, он не мог и не хотел участвовать в ней ни на какой стороне. Его категорическим императивом, символом нерушимой веры была данная им присяга, крепко вколоченная в его сознание еще со времен учебы в кадетском корпусе. Теперь он мучительно раздумывал над тем, чему он присягал. Не освобождали ли его отречение царя и события 1917 года от данной им присяги? Нужно ли оставаться верным тому, чего уже не было?

В один из погожих дней весны 1918 года явились к нему незваные гости — офицеры. Войсковой атаман предъявил ультиматум: «Или с нами, или офицерский суд чести, а за ним и военно-полевой суд за измену...»

Спустя восемнадцать лет, уже вдали от родины, встретившись с советскими людьми, Крыгин говорил: «Не от жажды жизни во что бы то ни стало, а от непонимания происходившего пошел я за ними...»

На рассвете следующего дня, облачившись во флотскую форму, с золотыми погонами на плечах, в надвинутой на самые глаза черной фуражке с белыми кантами, золоченым крабом, уехал он из станицы Константиновской. Ехал по высокому берегу Дона, катившему внизу свои тихие воды, смотрел, как плещется рыба в заводях и как глядятся в воду кусты ивняка, росшие по-над берегом... К концу гражданской войны Крыгин уже командовал у Врангеля морской авиацией. В последний день постыдной белой эпопеи на одном корабле с черным бароном бежал он из Крыма в Турцию — в Стамбул. Вместе с Михаилом Крыгиным на турецкий берег сошел его однокашник по морскому корпусу, также капитан второго ранга морской летчик Николай Рагозин.

Надо было начинать новую жизнь. В отсталой, разоренной войной стране непрошеных русских пришельцев приняли далеко не дружелюбно. Сказывалась не только исторически сложившаяся неприязнь к русским, с которыми турки трижды воевали на протяжении последних ста лет. В стране было много своих обездоленных и безработных.

Разношерстной была масса белой эмиграции, выплеснутая на турецкий берег. Представители крупной буржуазии, имевшие средства в заграничных банках, не задержались в Турции, они разъехались по многим странам света. Деньги, главным образом ценные вещи, были и у некоторой части офицерства, преимущественно у бывших контрразведчиков, без зазрения совести грабивших население при отступлении белой армии. Об этих людях с горечью писал в своей книге «1920 год» даже такой махровый реакционер, как Шульгин, рассказывая о гибели белого движения.