— Тебя здесь не хватает? Да? Кто тебя сюда звал, а?

Но тут из коридора, из-за спины Николая Ивановича, выглянула знакомая голубая косынка, и мамин голос произнёс:

— Я его звала, я!

И Олешек увидел, как мама положила свою испачканную красками руку на Валеркин затылок и сказала:

— Человек работает. Он мой подручный.

А Валерка поднял глаза и улыбнулся Олешкиной маме.

А Олешек? Олешек от обиды разжал пальцы и съехал с брёвен вниз и шлёпнулся в снег. Ему было ничуть не больно, но он заплакал. Потому что мама сказала не ему, а Валерке самое хорошее, самое важное слово «подручный». А ведь «подручный» — это значит «настоящий помощник».

Всё очень плохо на свете. Валерка — подручный, а Олешек — нет. Никто ему не даёт никакой работы. Луковица тоже не прорастает. И Олешку кажется, что хуже быть не может. Но проходит всего лишь день, и оказывается, что может быть ещё хуже.

Вдруг в кармане у Олешка очутились обе синие рукавицы.

Может быть, мама связала ему новые? Нет, на пальце сидела знакомая серенькая штопка, та самая, которую в последний раз он видел в глотке у пылесоса.

А вечером, когда все уже были дома, на комоде он увидел записку. Она была мятая, испачканная и порванная, но Олешек сразу её узнал. Это была папина записка, та самая.

Олешек ходил по комнате мимо комода и старался не глядеть на записку. Но всё равно он её видел. И он видел, как мамины руки случайно касались её и как папа взял эту записку и поставил на самое видное место, к зеркалу.

Весь вечер папа и мама говорили только о своих делах.

Они совсем не глядели на Олешка, не обращали на сына никакого внимания. Они, наверное, не знали, как ему от этого было плохо.

Наконец мама сказала:

— Олег, сходи в кухню, принеси миску с оладьями.

Олешек подскочил от радости — мама с ним заговорила! — и бегом бросился на кухню. Когда он подходил обратно к двери, он услышал, как папа сказал:

— Молчит. Плохи дела, Варюша…

— Плохи, — ответила мама и вздохнула.

Наверное, у них были какие-то свои, взрослые неприятности.

Сели пить чай с оладьями, и пришёл Николай Иванович.

Мама ему тоже налила стакан чая и стала угощать оладьями. А потом мама села вышивать подушку разноцветными крестиками, а папа и Николай Иванович стали разговаривать про всякие стройки, где они работали.

— Да, — сказал Николай Иванович, — наше поколение славно поработало и славно защищало Родину. Хорошо бы, наши дети были похожи на нас.

— Я в наших детей верю, — коротко сказал папа.

— Не зна-аю… — недовольно протянул Николай Иванович. — Мне мой племянник Валерий, например, не нравится ничуть. Одно озорство на уме. Отметки плохие, неспособный…

— Нет, способный! — громко сказал Олешек в кружку, и чай в ней забурлил пузырьками. — Он мой старый будильник на все-все колёсики, на самые маленькие винтики развинтил. Я бы никогда ни за что так не смог. А теперь он подручный у мамы! Вот он кто!

— Ты бы уж лучше помолчал, — сказала мама сердито.

— А третьего дня знаете какой номер выкинул мой племянничек? — продолжал Николай Иванович, отпивая из стакана. — Я ему новые калоши купил. Так он в этих калошах среди ночи вздумал путешествовать по дому отдыха!

Тут у Олешка из рук выпала ложка, и он полез под стол её доставать.

— И как он туда проник? И кто его туда звал? — возмущался Николай Иванович.

— Это ещё вилами по воде писано, ваш ли там Валерка был. Может, и не Валерка вовсе! — вдруг сердито сказал папа, встал и вышел в кухню за горячим чайником.

— Не Валерка? — возмутился Николай Иванович, притопнул лохматым сапогом под столом и наступил на ложку. — Не он? Да знаете, сколько он там бед натворил?! Пылесос испортил, кран открыл — помещение затопил. Мы бы и не дознались, кто виновник, так ведь он топал в новеньких калошах, оставил следы пупырями по всему дому! А потом и калоши там бросил. То ли его кто спугнул и он струсил…

— Не трус он, не трус! Он может даже на самую высокую ёлку залезть! — сказал под столом Олешек и попытался вытащить из-под сапога ложку.

— А ты меня не толкай, защитник! — сердито откликнулся Николай Иванович. — Нет, довольно с меня, хватит! Отправлю племянничка обратно домой. Пусть с ним там мать как хочет справляется.

Тогда заговорила мама.

Олешек сразу понял, что мама не спокойна, её голос звенел и вздрагивал:

— Неверно вы делаете, Николай Иванович! Нельзя Валерку домой отсылать. Вы же сами говорили: отец умер, у матери на руках ещё четверо ребятишек. Тяжело ей всех обуть, одеть, выучить. Я вот тоже сыну всё время говорила: «Не водись с Валеркой!» А сын мне правильно, как настоящий человек, ответил: «Ему ж одному без всех плохо!»

Тут Николай Иванович как расхохочется, даже посуда на столе звякнула.

— Это который же настоящий человек? Который под столом сидит?

— Да, — твёрдо сказала мама. — И нужно нам с вами всем вместе Валерке помочь!

И тогда, расталкивая толстые, лохматые сапоги Николая Ивановича, Олешек вылез наружу. В руке он сжимал ложку.

— Это я открыл кран! — громко сказал Олешек прямо в лицо Николаю Ивановичу. — Я сам сломал пылесос. Сам ходил в Валеркиных калошах, а он их просто там забыл. И я один наследил пупырышками.

Вернулся с чайником папа. Он не слышал слов Олешка и продолжал начатый разговор. Он сказал Николаю Ивановичу:

— Валерий ваш ни при чём, можете мне поверить! Виноват тут другой. А не объявится виновник, так мы его разыщем и вытащим за ушко да на солнышко! Хуже нет тех людей, которые свою вину перекладывают на других. Не хотел бы я с таким человеком работать или в разведку ходить. — И он посмотрел на Олешка совсем чужими, незнакомыми глазами.

Но мама крепко прижала к себе стриженый круглый затылок сына и ответила папе:

— Можешь идти с ним в разведку, отец. Он всё рассказал.

Папа сразу подошёл к Олешку и сильной ласковой рукой поднял к себе его лицо.

— Зачем ты попал туда? — спросил папа.

— Я маме твою записку носил.

— Сынок, — ахнула мама, — да ведь я-то сторожила не дом, а детский сад, где работа идёт!

— Тебе, верно, страшно было одному ночью? — спросил папа.

Олешек молча кивнул.

— Но я всё-таки сперва не удрал! — сказал он.

И тогда папа посадил Олешка к себе на колено.

Но Николай Иванович не успокоился. Он стал весь красный — даже уши, даже лысина — и закричал тонким голосом:

— А где доказательства? Может, он просто товарища выгораживает?

— Вот доказательства, — ответила мама и достала с комода записку, а из Олешкиного кармана — рукавицу. — Их вынули из пылесоса и отдали мне.

Олешек соскочил с отцовского колена.

— Сейчас! — крикнул он. — Сейчас принесу! — и помчался на кухню.

Там он выковырял карандашом из потайной щёлки слипшийся синий лоскуток. Маленький этот комочек выскользнул из его пальцев и упал прямо в угол, на луковицу, которая одиноко сидела в темноте за плитой, рядом с сачком для мальков и деревянной лаптой.

Олешек наклонился поднять его и увидел: луковица проросла! Здесь, в тепле, она выставила наружу светло-зелёный росток, остренький, как клюв.

— Тюльпан! Ты всё-таки вырос! — сказал Олешек и засмеялся от радости.

Он бережно сунул луковицу с зелёным клювиком к себе на грудь, за клетчатую рубашонку. Тюльпан ведь растение южное, ему нужно тепло!

Когда Олешек вошёл в комнату, мама и папа увидали, что и ясные глаза его, и остренькие белые зубы, и наморщенный от смеха нос светятся радостью.

— Вот! — счастливо сказал Олешек и протянул Николаю Ивановичу смятый лоскуток с серебряным цветком. — Только я его мамиными кривыми ножницами вырезал, потому он немножко неровный…