Обычно от Москвы до Свердловска два часа лету, но на этот раз летели они через Киров, так что в Свердловске оказались через четыре часа. Из всего того, что было в Кирове, интересным ничего не показалось, а вот в Свердловске «интересность» преследовала их с первого шага. Началось с того, что Сережа не встретил Маринку. Ни Маринка, ни Марина долго не верили, что это так и есть на самом деле. Маринка, например, была убеждена, что Сережа где-то спрятался и следит за ними.
— Это ведь прямо горе с ним! — разводила она ручонками. — Все-то бы ему поиграть, побаловаться! Никакой серьезности, господи…
И на эти слова «тетя» Марина еще улыбалась, даже смеялась поначалу, но вскоре по лицу ее пробежала тень озабоченности наполовину с искренней растерянностью.
— Ой, да вы не расстраивайтесь, тетя Марина! — старалась успокоить ее Маринка. — Найдется, никуда не денется. Ведь вот какой бестолковый… — приговаривала она, пока «тетя» Марина, держа ее за руку, ходила и по зданию аэровокзала — из конца в конец, из новой половины в старую, — и по аэровокзальной площади, и подходили они к камере хранения, и к багажному отделению, и к остановке автобусов, такси, — нет, нигде Сережи не было. И прежде чем «тетя» Марина вконец расстроилась и у нее от детски унылого и потому сильнейшего страха-растерянности задрожали губы, прежде этого они ходили вдвоем к начальнику вокзала, объяснили ему, что к чему, начальник отослал их к дежурному по вокзалу, дежурный спросил: «Как у него, говорите, фамилия?» И очень удивился, когда «тетя» Марина в свою очередь спросила у Маринки: «А как фамилия у вас?» И когда Маринка ответила, дежурный сказал озабоченно-задумчиво: «Гм, странно, понимаете ли… Очень странно…» — и очень пристально взглянул на Марину. Он тем пристальнее смотрел на нее, что Сережа, разыскиваемый по радио, так и не подошел к «Справочному бюро», куда его приглашали прийти, — и вместо сочувствия или доброжелательности на его лице ясно читалась полицейски-проницательная подозрительность. Почти плачущая взрослая девушка и успокаивающая ее крохотная девочка — тут было, что вызывало подозрение: «Гм, гм, понимаете ли…» А они, когда ушли от дежурного по аэровокзалу, оказались в привокзальном скверике, «тетя» Марина присела — как бы вслепую — на скамейку, закрыла лицо руками и расплакалась самыми горькими слезами.
— Вот ведь думала, думала, дурочка, что нельзя, нельзя, нельзя… что получи-и-ится… что-нибудь не та-а-ак… так ведь нет, нет, нет…
Маринка стояла рядом и остро переживала, что «тетенька» так плачет, ей как будто стыдно было за самое себя, что из-за нее, не из-за кого-то другого, приходится расстраиваться взрослому человеку.
— Тетенька Марина, — осторожно трогала она за краешек рукава, — тетенька Марина, вы не плачьте, пожалуйста, ведь я же все, все знаю… знаю, как домой ехать, я вам покажу, я все помню, я ужасно памятливая, говорит бабушка, со мной нигде не пропадешь…
А «тетя» Марина словно не слышала Маринки или не придавала значения ее словам, продолжала плакать, — конечно, ей и в голову не приходило, что есть выход из положения, у нее было такое ощущение, что это — все, что это чуть ли не конец света — доверили ей ребенка, а она, такая дура, на все согласилась, даже не поинтересовалась на всякий случай адресом, ни вообще тем, где же находится этот поселок, откуда должен был приехать в Свердловск Сережа и увезти с собой Маринку. Кое-кто из пассажиров, проходивших мимо них по скверику, или же просто удивленно-заинтересованно поглядывали на них, или же — таких было меньшинство — останавливались и старались расспросить, в чем дело; Маринка объясняла, но так как она объясняла, как ей казалось, очевидные и простые вещи: «Понимаете, нас Сережа не встретил, он у нас такой, тетя Марина и плачет…» — то и все, кто расспрашивал их, думали, что девушка плачет просто, скажем, от огорчения, что Сережа — муж или любимый — не встретил их, забыл встретить… Прохожие успокаивали: ну ничего, мало ли что, может, обстоятельства непредвиденные, заболел или что…
— Да вы не знаете ничего, не знаете… — плакала, не умея объяснить, «тетя» Марина, — вот сами бы оказались на моем месте, тогда…
— Э-э… Милая девушка, бывали мы и на вашем месте, бывали и влюбленными, и не встречали нас, и огорчали, чего только не было.
А «тетя» Марина только горше плакала. Смотрела на все это Маринка, смотрела, слушала-слушала да и говорит:
— Тетя Марина, ну что вы все плачете? Не пропадем!
— Что? — как бы еще не совсем поняв, о чем она говорит, удивленно взглянула на нее Марина.
— Я вам покажу, а вы слушайтесь. Я все-все помню, понимаете? Я все-все покажу, только вы слушайтесь…
— Как, неужели ты знаешь, куда нужно ехать?
— Ну конечно. Только я не знаю, как называется, а так я все-все-все знаю…
И действительно, это оказалось не так сложно, как показалось поначалу. Добрались они на автобусе до Площади 1905 года, до центральных касс Аэрофлота, здесь встали на той остановке трамвая, на которую — по памяти — указала Маринка. Потом они стояли, и так как Маринка не помнила номер трамвая, она просто как бы чутьем, как бы предчувствием, вернее — памятью чувства, угадывала, какой же им нужен трамвай, показала на него рукой, потом они ехали, Маринка была спокойна до удивления, сосредоточившись лишь на том, что было там, за окном трамвая, и все то, что приближалось или надвигалось им навстречу, она узнавала — про себя — с поразительной легкостью; а позже, как раз когда надо, она показала рукой на окно: «Вот сейчас, тетя Марина…» Они вышли, и это было то, что нужно, это был Автовокзал, и здесь, уже внутри здания, Маринка, взяв Марину за руку, повела прямо к окошку, которое врезалось в ее память с еще прошлых ее путешествий, но вот «тетя» Марина протянула деньги на билет и называет поселок, а ей говорят: «Что вы, девушка, мы давно уже не продаем туда, вы ошиблись…» И «тетя» Марина удивленно и укоризненно — и даже слегка радостно-укоризненно, потому что рада, что не во всем хоть права эта маленькая девочка, что в чем-то и она ошиблась, а то уж совсем ей стыд, взрослой против такой крохи, — удивленно и укоризненно смотрит на Маринку, а та — ну хоть бы капля растерянности или недоумения, смотрит спокойно на соседние окошки, а над ними — таблички, на табличках печатными буквами, которые прекрасно уже знает Маринка, написаны разные города и поселки, и вот она читает, видно, как шевелятся ее губы, читает здесь, там, тут, и оказывается, на их поселок билеты продают во-он в том уже окошечке, а не здесь, перенесли — бывает ведь такое? — и Маринка показывает рукой «тете» Марине, повернув к ней головку, — боже, какие у нее глаза! — огромные, умнейшие и спокойные, — и тетя Марина, не зная, что сказать, говорит:
— Как, ты и читать уже умеешь? — и Маринка кивает с достоинством головой:
— Папа с мамой давно меня научили. Это легко…
И вот смотрят они друг на друга, и теперь «тете» Марине ничего уже не страшно, и странно даже, отчего она так растерялась там, в аэропорту, не так и сложно все, а что она поедет сейчас с Маринкой неведомо куда, в неизвестный для нее поселок, привезет Маринку бабушке в целости и сохранности — в этом даже что-то необычное есть, радостное, и приятное, и веселое…
И «тетя» Марина, купив билет, не выдержала и весело рассмеялась, как смеялась в Москве. Потом они ехали в автобусе — по прямой, как луч, асфальтированной прекрасной дороге, мчались на огромной скорости, и это тоже было приятно — мчаться неизвестно куда на такой скорости, был уже вечер, над горизонтом — над лесом — ядовито-красным шаром плавало, наплывало и уплывало солнце, горела, как обычно говорят, вечерняя заря, вдруг ей это тоже показалось смешным: «заря горела» — боже, боже, боже, повторяла она про себя, а что такое она повторяла и о чем и для чего — она не знала, в этом-то и было веселье, что не знаешь ни в себе, ни о себе ничего, а чувствуешь — весело и хорошо, ну и слава богу; Марина прижала к себе Маринку, с пронзительностью — с такой остротой, какой никогда не знала прежде, — ощущая особенное, нежное тепло этого маленького, беззащитного, страшно интересного, и загадочного, и смешного зверька.
