— А почему мы должны думать о них хорошо?
— Да откуда вы знаете, что это все так, а не иначе? Вы хоть раз представляли себе психологию старого человека? Каково остаться одной? В комнате? В комнате! Да на черта ей эта комната, четыре стены, ей, может, сад нужен, огород, ухаживать за близкими, тепло нужно, родство… А так заберешься в эти четыре стены — и околеешь сразу.
— Что-то я вас не пойму, товарищ Смольников.
— Не пойму, не пойму… А чего тут понимать? Хотят люди жить вместе? Позволяет закон? И пускай живут. А то строят тут из себя благодетелей…
— Това-а-арищ Смольников…
— Если уж говорить откровенно — хотел бы я иметь такую мать. Верней, тещу.
— Итак, выношу на голосование следующее предложение. Ввиду вышеизложенных обстоятельств предлагаю, чтобы на всякий случай за Симуковой Александрой Петровной оставалась собственная жилплощадь, для этого она должна в обязательном порядке получить ордер и прописаться по своему адресу. Однако, как и прежде, она может жить вместе со снохой и внуком, в чем ей не будут препятствовать по нашей общей договоренности ни милиция, ни ЖЭК. Итак, кто за это предложение? Кто против? Та-ак… Кто воздержался? Подвожу итог: большинством, подчеркиваю это, большинством голосов решено поддержать выдвинутое предложение. Тамара Алексеевна, попросите, пожалуйста, гражданку Симукову А. П. для объявления решения по двум ее заявлениям.
Вечером, никому ничего не сказав, Петровна потихоньку собралась и вышла из дому. Тяжелый круг солнца садился за Малаховую гору, подниматься по далекинским улицам приходилось вверх, тяжко было подниматься, брала одышка, но Петровна шла себе помаленьку и шла. Около первой далеки́, у колодца, она присела, отдохнула немного, подождала, когда за водицей придет какая-нибудь хозяйка.
— Что, бабушка, ноги пристали?
— Пристали, пристали, милая.
Петровна с удовольствием, прямо из ведра, отпила холодной, почти в лед, водицы, предложенной хозяйкой, отерла губы пергаментной ладонью, поблагодарила.
— Куда это вы, бабушка? На Высокий Столб, что ли?
— Не-е, милая. В четвертую далеку́ иду, туда.
— Зачем же через гору? Можно бы и в обход, по берегу пруда.
— А привыкла я так. И смолоду так хаживала, и к старости дорогу не забыла.
— А дело-то какое?
— Да есть дело. Уж, конешно, не без дела иду. Хотя и дело-то такое… вроде и не дело.
— Чудно как-то.
— А как не чудно. Поживешь с мое, тоже чудною жизнь покажется.
Любила старуха через Малаховую ходить — далеко окрест открывалась округа с вершины горы. И огромный пруд, голубой по утрам, а к вечеру — густо-синий; и далее за прудом — большие леса: сосновые и еловые; у фермы, за городской дорогой, наливались рожью поля; и от всего, что открывалось глазу, веяло чистотой, простором, вольностью, и дышалось здесь совсем по-другому, и думалось, и вспоминалось. А иной раз просто стоишь как заворожен: покой и даль вливаются в тебя, наполняют тело легкостью, ясностью; ничего не хочется и хочется как будто разом все, жизнь и смерть словно сливаются, перестают существовать для тебя: только покой, только природа…
Так ли все это ощущала старуха — одному богу известно, но именно там, на вершине Малаховой горы, она любила присесть прямо на землю, в травы, и сидела подолгу, смотрела вокруг и изредка легонько вздыхала. Если б не какая-нибудь забота, она, может, и вообще забывала бы, сколько сидит тут, да не бывает такого — чтоб без забот, без волнений жить, тут-то и вспомнится что-нибудь и надо вставать, идти дальше.
Посидела на вершине Малаховой старуха и на этот раз. Посидела, подышала, отдохнула. Даже отсюда, из далекого далека, видела она, куда шла сегодня — маленький припрудный пятачок, который и не узнать было, если б не ее глаз, который не только видел, но и помнил.
А давненько уж она не вспоминала, давненько.
Старуха поднялась со вздохом от земли, даже отряхивать сарафан не стала от травинок, пошла вниз, под гору, которая, теперь уже южным склоном, полого сбегала к берегам синего ввечеру пруда.
Вот еще и третья, и четвертая далеки́ стояли как живые, с теми же домами, огородами и садами, а пятая далека́, где когда-то жила старуха, снесена была под корень, снесена и взровнена бульдозером. Отчего-то, когда снесли ее домишко, старуха переживала не сильно; может, Кольша тогда погиб, посильней было горе; может, Аня с Алешкой остались, забот поприбавилось; может, и потерю она особую не почувствовала, перебравшись к Ане, у которой тоже дом был как дом, на земле стоял, и это главное для нее было — на земле. А иной раз еще и потому особенно не позволяла горевать себе старуха, что ее дом — это и муж Гаврила, который умер уж сколько лет назад, и лучше не тревожить память, не бередить раны. А теперь вот вдруг, сегодня особенно, потянуло в родную пятую далеку́, где хоть и ничего не осталось от прежних забот и дней, но зарубина была, была давняя жизнь, которая и исчезнув не пропала, не сгинула окончательно из памяти.
Легче было от берега определить, где стояла раньше изба. Вот он — кол, металлический толстенный стержень, к которому еще Гаврила прищелкивал на увесистый замок рыбацкую свою лодчонку, кол этот и поныне стоит, не нужный никому, а может, и будет нужным, как только отстроят многоквартирный дом и кому-нибудь первому придет в голову: да прямо тут и рыбачить можно, уходить по утрам в туман, закреплять лодку в тычках, а после рыбалки — опять вот он, кол, вяжи к нему лодку и чувствуй себя хозяином.
Встала Петровна к колу, осмотрелась, оглянулась. Ну да, так вот прямо, в пятидесяти шагах, и стоял ее домишко, маленький, на два оконца, но свой. С огородом. С садом. А теперь, конечно, ничего не видать. Незнакомо, чуждо возвышается на этом месте блочный дом, пять этажей уже построили, да и этого мало — краны дальше гудят, будет шесть этажей — большая редкость для их заводского поселка.
Подошла старуха к прорабской сторожке, присела на завалявшийся чурбачишко.
— Чего, мать, иль устала так? — спросил какой-то строитель.
— Устала малость.
— Ну, посиди, посиди. А то, может, к нам в бригаду пойдешь? У нас женского войску не хватает.
Петровна покачала головой, грустно улыбнулась:
— Ну, какой из меня вам помощник. Помирать скоро буду…
— Не торопись, мать. Все помрем, а кто жить за нас станет?
— И то верно…
Не грустно, не тяжело, не больно было старухе. Просто вот сидела она на чурбачке, а раньше на этом месте у нее дом стоял. Да и не это главное. Главное, у нее все равно Аня есть, Алешка есть. И все у них есть, что надо для жизни. Дом этот, вот здесь, в пятой далеке́, старухе был бы в тягость, одиночество да тоска замучили бы, Гаврила бы вспоминался, Кольша, а силы тают, с Алешкой, Аней оно вроде и ничего, есть земля и есть где покопаться, ощутить, что живешь, что земля кормит тебя, лечит. И не поймешь даже, отчего так потянуло сегодня сюда, захотелось вдруг к домику своему сходить, посидеть тут.
А хорошее место. Хорошее, ничего не скажешь. Гаврила ничего в свете не любил больше, чем пруд этот. Всю-то свою жизнь, а особенно старость, провел на воде. Чуть что — а уж он то на крутояр, то на лавы уплыл, день и ночь пропадает на своей лодчонке. Петровна по огороду возится, по хозяйству, ждет его пождет, а старик на третьи иль на четвертые сутки только и заявится. Прокаленный костром, дымом, рыбным духом. Брови лохматые, в просветах бороды румянец пробивается, уставший, а присядет на лавку, скажет: «Да-а, старуха…» — потянет со всей силой сапожищи с ног, повторит: «Да-а, старуха…» — и хитро так на Петровну посмотрит, светлыми, в голубизну, глазами. С устатку любил выпить граненый стаканчик, старуха понимала, подносила…
А вот ей самой другое нужно было — огород. Огородишко у нее, правда, меньше Аниного, зато и обихоживать его было куда как с руки. День-полдень, утро-вечер, Петровна все в огороде, то полет, то окучивает, то малину редит, то «викторию» подрезает, то смородину огораживает, то огурцы удобряет, то капусту поливает, то морковь прочащает, то яблоньку подкрашивает, то крыжовник подвязывает, то цветы уготовывает, то дичка́ прививает, то липу обдирает, то помидоры тычкует, то горох закрепляет, то турнепс подкапывает, то семена сушит, то травы сеет. День-вечер, утро-полдень — одна забота и отрада: огород, огород… А почему да что — и не поймешь сразу, так уж, видно, с кровью вышло, с родительских времен: Петровнин род от веку землепашествовал, Гаврилин — кормился рыбой. Как уж у кого жизнь сложилась.
