Среди изъятых в доме Скоблиных бумаг было особое досье, всецело посвященное организации Завадского. В этом досье все его сотрудники величались товарищами. С офисиной Завадского Скоблин поддерживал тесные отношения. По ночам он часто встречался с Завадским и Кацманом в маленьких бистро вблизи от вокзала Сен-Лазар. И в бумагах Скоблина Багговут был отмечен как самый могучий и ловкий агент большевиков во Франции.

Борис Шварц, владелец типографии в Париже, был связан с матерым чекистом Думбадзе, вероятно, причастным к похищению Кутепова. Н. Н. Клепинин заведовал у Шварца типографией, муж известной талантливой поэтессы Марины Цветаевой, Сергей Яковлевич Эфрон, был корректором, Кондратьев — рабочим. После убийства неугодного большевикам Игнатия Рейсса в Швейцарии, Думбадзе, Клепинин с женой, Эфрон, Кондратьев и некий Петр Шварценберг, подозревавшиеся в убийстве, бежали в СССР.

Женевский суд, разбиравший дело об убийстве Рейсса, просил французские власти о содействии в розыске убийц. Полиция произвела обыск и выемку документов в помещении Союза Возвращения на Родину в доме № 12 на рю де Бюси. Было установлено, что эта советская организация покровительствовала Плевицкой во время ее турне по Америке в 1927 году.

Следствие распространилось на евразийское движение. Выяснилось, что Эфрон, чета Клепининых и Кондратьев сблизились с группой евразийцев, перешедших на «советскую платформу». Затем они установили сотрудничество с возвращенцами. Против Кондратьева в Корниловском объединении было выдвинуто обвинение в тайных сношениях с большевиками. Но вмешательством Скоблина расследование о Кондратьеве было прекращено.

Тесную связь с Завадским поддерживал и софийский узел «Внутренней линии». Фосс переписывался с Завадским как до похищения генерала Кутепова, так и после этого страшного удара по РОВСу. Начав свою деятельность во Франции, Закржевский встречался и переписывался с Завадским. 24 января 1930 года Фосс писал Закржевскому:

«К сожалению, от ЗК не имею никаких ответов уже более месяца. Между тем обстоятельства, например, в Каннах, где полк. Тарасевич, приняли очень нехороший оборот, ибо, Тарасович, никем не руководимый, повел недопустимую политику. Прошу вас через ЗК повлиять на Тарасовича, дабы выпрямить взятую им линию поведения… Предупредите ЗК, что упоминавшийся в разоблачениях Петрова какой-то Данилевский (хорошо известный вам его софийский псевдоним Левский), кажется, б. морской офицер и сейчас находится в Бельгии, куда он переехал из Болгарии…»

Итак, Фоссу стали известными показания Петрова бельгийской Сюртэ Женераль. Но в этом документе определена и роль Завадского, как советского агента. Тем не менее связь «глаз и ушей РОВСа» с Завадским не прервалась и после разоблачений Петрова. А последовавшие за похищением Кутепова неблагоприятные для Завадского сообщения печати не на шутку взволновали Фосса. По его поручению подручный А. А. Браунер 6 февраля 1930 года писал Закржевскому:

«Вчера вам послана бумажка, в которой говорится, чтобы вы прекратили до особого распоряжения всякую связь с ЗК. Вызвано это тем, что вчера из Парижа К. А.[101] получил сведения о том, что, одновременно с исчезновением ген. Кутепова, неизвестно куда девался ЗК. Что отчасти подтверждается и вами, так как в своем письме от 31/1 вы говорите: „Сегодня пятница, и я до сих пор не получил от ЗК ничего“. К. А. очень просит вас в самом спешном порядке узнать все подробности этой комбинации и ему сообщить».

Где был в этот момент Завадский и что он делал, покрыто мраком неизвестности. Но узнав о его добром здравии и благополучии, Фосс благодарил Закржевского за подробную информацию и 12 февраля писал ему:

«…считаю, что ни в коем случае не должно предаваться огласке впечатление, созданное теперешними заместителями[102]. Напротив, надо приложить все старания к укреплению их престижа, хотя бы даже искусственным путем. Передайте об этом ЗК. Кроме того, попросите его, чтобы хотя бы он теперь берегся и напрасно не рисковал . Конечно, о Павле Ник. Ш.[103]речи быть не может, ибо это честнейший и преданнейший человек нашему делу».

Похищение Миллера, разоблачение «Внутренней линии», добытые французским следствием материалы о весьма разветвленной сети советского шпионажа и провокации в среде эмигрантов повергли в панику руководителей эмигрантских политических и общественных организаций. Парижская группа эсеров утверждала, что в Париже и его окрестностях насчитывалось не менее 1700 провокаторов и осведомителей НКВД. Впрочем, истинное их число было ведомо только НКВД.

24 сентября 1937 года генерал Абрамов, находившийся в этот день в Белграде, издал приказ № 1 о вступлении на пост начальника РОВСа, с сохранением за собой должности начальника III Отдела РОВСа и переносом центра из Парижа в Софию. Помощнику начальника РОВСа адмиралу Кедрову было предписано вступить в исполнение обязанностей начальника I Отдела во Франции.

5 октября, по собственной инициативе, адмирал Кедров назначил генерала И. Е. Эрдели председателем Особой комиссии по делу Скоблина. В ее состав вошли членами генерал-лейтенант Н. М. Тихменев, бывший прокурор Московского окружного суда С. Д. Тверской, председатель Союза русских писателей и журналистов во Франции И. И. Тхоржевский и секретарем граф Г. А. Шереметев. 20 октября комиссия приступила к работе.

Возможности комиссии были невелики. Все важнейшие и интересные для расследования документы были в руках следователя Марша и его помощников. Опросить обширную группу русских, ставших профессиональными агентами французской и иных разведок, комиссия не решилась. Собственного разведывательного аппарата у комиссии, естественно, не было. И ограничилась она преимущественно показаниями чинов РОВСа и небольшим количеством поступивших к ней документов. Среди последних наиболее важными и обличающими были письма Закржевского и «Идеология» «Вн. линии», доставленные из Лиона Р. П. Рончевским.

Перед комиссией прошли десятки свидетелей, единодушно клеймивших Скоблина и Плевицкую. Клеймил предателей и Шатилов. Многие диву давались, как в течение стольких лет Скоблин невозбранно интриговал в среде РОВСа, натравливая одних генералов на других. Поголовно все называли Плевицкую злым гением Скоблина, его наставником и руководителем.

Жалко выглядел генерал Кусонский, чье поведение в трагические минуты Е. К. Миллера изумляло и французские следственные власти, и каждого мало-мальски мыслящего эмигранта. Многие были склонны видеть в Кусонском предателя и не верили, чтобы генерал Генерального штаба мог допустить такую непростительную оплошность.

Кусонский преподнес комиссии странное заявление, наводившее на грустные размышления и никак чести ему не делавшее:

«Наиболее близким мне человеком, с которым я часто делился своими мыслями и сомнениями и мнение которого я всегда высоко ценил, является полковник А. В. Станиславский. Так как после всего случившегося многие находили, что мне следовало вскрыть записку тотчас же по выходе генерала Миллера из дверей управления, то я заявляю, что, если бы я даже поделился на этот раз с полковником Станиславским секретом и он самым настоятельным образом стал бы доказывать необходимость вскрыть записку, то я всё равно ее не вскрыл бы.

Хочу заверить, что хотя и убежден, что более раннее вскрытие мною записки генерала Миллера и, следовательно, более ранняя тревога ничуть не изменили бы трагической развязки, но считаю себя виновным в позднем вскрытии упомянутой записки, почему откровенно доложил начальнику Русского Обще-Воинского Союза о недопустимости дальнейшего занятия мною каких-либо ответственных должностей в РОВСе».