– Мы не поговорим, можешь идти. – Внутри себя я издевательски хохотал, защищая себя от других эмоций.

– Я никуда не пойду.

– Пойдешь.

Зачем я говорил с ней именно так? Почему ничего не объяснил? Я не знаю. Я никогда не любил объяснять очевидного. Поэтому я не отправил ни одного письма, зная наизусть все адреса. Я не хотел больше с ней говорить, я не хотел возвращаться к сладкому удушью иллюзий. Впервые я огляделся в настоящей жизни. Там было пусто.

– Уходи, Алла. – Я махнул рукой в сторону двери.

– Это очень важный разговор.

Она настаивала на том, что это необходимо. Но почему мне должно быть важно то, что важно для неё? Почему это так важно для неё именно теперь? Ведь я всё тот же, что и год назад. Сегодня я, наконец, понял, в чём дело. Я – только очередная загадка для её воображения, игра, которую можно выиграть, лишь подчинив меня своим правилам. Но я не хочу играть. Я сломаю все её правила. Я сломаю все свои заблуждения.

– Мне всё равно.

– Это очень нужно мне.

– Мне всё равно.

– Тебе не интересно, что я хочу сказать?

– Мне всё равно.

Мой голос набирал силу. Алла нервно разглаживала ладонью складки на простыне, не находя слов, превосходящих мои по силе. Она их так и не нашла.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Да.

Внутренний хохот стих. Ничто во мне больше не сопротивлялось тому, что я говорил. Я хотел избавиться от выдумок раз и навсегда.

– Я хочу умереть. – Слабый ход, отчаянная попытка избежать неизбежного безразличия, которым я ломал её игру, вовсе не испытывая его внутри себя, но уже почти убедив себя в этом. – Я никогда не понимала тебя, объясни мне…

– Что тебе объяснить? Объяснить себя? Мне всё равно, понимаешь ты или нет.

Произнесенная единожды, эта фраза убивает безукоризненно и просто. Но, повторенная много раз, превращает сильный ход в слабый. Ибо как можно кричать о равнодушии? Я сделал это замечание к самому себе в промежутках между своими короткими ответами. Нужно было устранить возможность сомнений, я видел, что она не верит в серьезность моих намерений. Я искал способов сдержать своё экспрессивное равнодушие, а она тем временем продолжала.

– А ты? Что ты знаешь? – неудавшаяся попытка перейти в наступление, вконец загубленная лиризмом сказанного, – Я расскажу тебе… После первой же нашей встречи я перестала вести дневник. Я вела его всю жизнь, с тех пор, как мне исполнилось десять. Я не знала, как описать словами всё, произошедшее между нами – и с тех пор не написала ни слова.

– Мне незачем это знать. – При других обстоятельствах я был бы глубоко тронут столь интимным признанием. Но не сейчас. Я хотел во что бы то ни стало прикрыть наготу своих мыслей.

– Хочешь, чтобы было ещё хуже?

Злые мысли кипели во мне, это был бунт против собственной жизни, против того, что я считал своей собственной жизнью. Алла всегда вызывала бунт, даже если молча стояла рядом. По её щекам текли крупные капли, сливаясь в чёрные ручейки, она прятала глаза, стараясь спрятать от меня как можно больше слез.

– Да, я хочу, чтобы было насколько возможно хуже, – Произнесла она, отвернувшись и опустив глаза в пол, чтобы я не смотрел в её мокрое лицо.

Я знал это. Оказывается, я знал её намного лучше, чем знала меня она. Уйди она после первой же моей просьбы, ещё долго её бы терзала мысль, что она сделала не всё, что могла. Но в её силах было так мало. Я обхватил руками её предплечья, резким рывком поднял с кровати и повел к дверям. Она не очень-то сопротивлялась – знала, что я сильнее. Я выиграл право на правду, захлопнув дверь, едва она перешагнула порог. «Подожди!» – услышал я приглушенный закрытой дверью высокий жалобный голос. Хрустнул замок под поворотом ключа, наступила безвозвратная тишина и, вновь сев на диван, я принялся разглаживать складки на простыни. Я сделал всё правильно. Теперь она точно не придет.

Это был ход против себя, как если бы в шахматной партии ферзь опрокинул собственного короля, обрекая игру на абсурд. Полностью раздевшись, я лег поверх одеяла, отдавая тело на тиранию сквозняка. Низвергнутый чёрный король со звонкими деревянными раскатами катится по наклонной и падает с доски. И вслед ему раздается деревянный же смех шахматных фигур, которые убирают в коробку.

Я закрыл лицо руками, положив ледяные пальцы на закрытые веки. И сразу – тошнота, головокружение, вальс перспектив. Шелково вздымались над распахнутым окном занавески. Проезжавшие за окном машины высвечивали мимолетные геометрические фигуры на тёмно-серых стенах.

Мои мысли были похожи на сломанный калейдоскоп. Я хотел сломать все. Достать с самого дна все сокровища своих затонувших кораблей и превратить их в одно мгновение в ничтожную пыль, внезапно обнаружив, что это только полые куски пластмассы. И смеяться, ломая себе пальцы, вжавшись в прохладный пол вывернутой позой. Смеяться в лицо мнимой смерти этих искусственных пустот, в которых и умирать было нечему. Мне снилось, как я вырезал у себя из груди голубой кристалл и бросал его в море, силясь догнать порывом руки неподвижную линию горизонта. Но в моей груди нет сокровищ. Только упругий клубок вен, артерий и капилляров.

Тысяча мыслей родились и умерли в моей голове, пока я неподвижно сидел на стуле, остановив вектор зрачка на пружине за тонким стеклом настольной лампы. Я чувствовал голыми ступнями глянцевую серость пола и всем телом – обволакивающие потоки пыльного воздуха, что усыпляет лучше любого снотворного. Где-то в застенках сознания молчал мой двойник, вписав себя в ровно очерченный контражуром угол.

Открыв окно, я подставил ладони дождю. Хотелось дышать.

Ломать больше нечего.

Уснуть я не смог. Мне было необходимо обдумать правду, с которой я столкнулся. Закрывая за собой дверь, случайно взглянув под нужным углом, я нашел серебристый отпечаток ладони. Её слезы высохли с обратной стороны моих дверей. Как это странно звучит. Я выгнал Аллу из своей жизни.

Я медленно спускался по лестнице, впечатывая в память каждую ступень. Было пять часов утра. В пролете между этажами рассеянно курил толстый мужчина с мутными выпуклыми глазами. Где-то вдали заманчиво прошумел поезд. Возникло ощущение утреннего вагонного тамбура, прохладного и пропахшего пеплом. Верхние этажи домов растворялись в небе. На лицо незаметно падали легкие капли моросящего дождя. Казалось, что эти капли необходимая часть кожи, они будто прирастали к лицу.

Зачем я так говорил с Аллой? Целенаправленность эмоций разбила проекцию воображаемой спонтанности. Нет ничего, ничего спонтанного. В один из самых тяжелых дней своей жизни я сидел, свесив ноги с подгнившего деревянного моста, потому, только потому, что вся моя жизнь вела меня к этому событию. В этом столько же плохого, сколько хорошего. Нисколько. Это просто факт свершающейся жизни, которая – благодаря божественной игре случая – продлилась до этого момента, собрав воедино мозаику ничтожных, мелких обстоятельств. Крохотный сектор разума отметил жестокую, отрезвляющую логичность происходящего, и тут же погиб под острием мимолетного впечатления.

На поручень автобуса легла грязная, вязкая рука с обгрызенными ногтями и гадкой чернотой под ними. Я инстинктивно отодвинул правую руку, левой проведя по серому драпу пальто. Безуспешно стирая с себя грязь чужого прикосновения.

Остановка в лесной зоне, уходящей в разорванную перспективу поворота, заставила меня покинуть автобус раньше задуманного. На самом деле, моя брезгливость оказалась сильнее необходимости добраться в пункт назначения. Сколько простоты, сколько лежащей на поверхности логики, опрокидывающей интуицию со всеми её предчувствиями, символами, смутными ощущениями.

Холодный ветер проник за воротник, своей силой измеряя моё сопротивление. Кутаясь в шарф, я отклонял его притязания на грудную клетку, позади которой глухим, второстепенным ритмом билось сердце, заглушенное музыкой оголенных ветвей.