Я сел в первый подошедший автобус. Я часто так делал, когда хотел привыкнуть к городу. Некоторое время смотрел на него через стекло. Но этот автобус был сродни дорогам, по которым он ездил. Внутри этого передвижного театра шла своя пьеса.

Высокая кондукторша в летах с авангардистской осанкой и золотыми сережками-бубликами. Полутёмный от грязи на окнах салон. Резкий желтоватый свет ламп. Старомодные старушки. Белый тюльпан в руках одной из них ритмично покачивался после каждой встряски с характерным скрипом давно отжившей свой век машины. Звон монет, падающих на дно сумки кондуктора. Звук отрываемого билета. Звон монет, падающих на дно сумки кондуктора. Звук отрываемого билета. Старомодные старушки. Скрип, скрежет. Чувство потерянности во времени и в пространстве, словно меня вместе со всеми пассажирами выбросило из привычной системы координат далеко назад по оси времени и в пустоту за ось пространства. Но вместе с тем меня не покидало чувство игры. Казалось, все молча разглядывают друг друга и вид из окна, только ожидая условного знака, когда нужно начать действовать.

– Не подскажете, сколько времени? – Приятный, почти бархатный голос слева от меня. «Как же я не заметил условного знака?»

Повернув голову, я увидел обыкновенного человека. На нём были черные ботинки, чёрные отглаженные брюки и такая же чёрная куртка. На голове, как самая важная часть актерского образа, красовался забавный бежевый берет. Уже немолодое, но так открыто улыбающееся лицо вызывало неожиданную симпатию даже у меня. Как всегда, я обратил внимание на глаза. Они были тёмными и невероятно живыми, с задорным блеском и чуть прищуренные. Длинные монологи звучали из его уст естественно, потому что я уже свыкся с тем, что нахожусь на сцене. Вскоре я узнал, что ему 62 года, и что он вполне доволен своей жизнью. То, что он доволен своей жизнью, но всё-таки рассказывает о ней, окончательно убедило меня в том, что он артист.

– Я прожил жизнь, которую не хотел бы прожить снова, но ни за что не переписал бы в ней ни одной строчки.

Его детство началось с военных действий, а закончилось на стройке. По счастливой случайности, он вместе с сестрой и матерью покинул город с первой волной эвакуации, и после войны обосновался в небольшом городке на берегу Волги. Вскоре устроился работать на стройку. Его первая должность была – арматурщик, его первая работа – строительство теплотрассы. Он действительно прожил тяжелую жизнь, но я больше не мог выносить чужих воспоминаний. Хотелось крикнуть «Хватит! Замолчите!», но на моём лице не отразилась ни одна эмоция.

Своим заспанным скучающим видом я вовсе не располагал к монологам в свой адрес. «Актер» – подумал я и перестал его слушать. Слишком много людей за последние дни хотели мне что-то рассказать. Я устал от чужих жизней. Хотелось побыть одному.

Автобус мчал нас по улицам – ярким и многолюдным, пестревшим витринами и рекламой. По улицам, где, казалось, каждый шаг был расписан наперед. Я хотел понять природу этой театральности, но не мог. Когда автобус сделал остановку на одной из центральных площадей, мужчина в берете с гордостью показал мне своё творение.

– Этот дом построили мы, в то время когда я ещё работал строителем. Я был творцом. Настоящим творцом мира. Люди, которые пришли вслед за нами, умеют только говорить. Они живут в мире слов. А сделать что-то, построить, сотворить – этого они не могут. Разучились. Время не то стало.

Я молча смотрел на него взглядом, которым мог бы смотреть на придорожный столб. С чего он взял, что я хочу его выслушать? Почему обращается именно ко мне? И понимает ли, что его монолог летит мимо меня, улетая в никуда? Мне было скучно. Его речь звучала как-то фальшиво, не смотря на бархатный голос и большой диапазон интонаций. Хотелось сказать: «Переигрываете» и, с сожалением покачав головой, выйти из зала. Я был готов поверить, что он прожил достойную жизнь, но это достоинство ускользало, потому что он выставлял эту жизнь напоказ – перед кем?..

– Сейчас трудятся рабы, а не творцы – продолжал мужчина с невеселой усмешкой, перед тем, как выйти на своей остановке – конечно, есть люди, которые знают своё дело и находят в нём простор для творческих находок и самореализации. Но это сейчас большая редкость.

Дверь захлопнулась за его спиной, и я больше никогда не видел этого человека. Когда он вышел, я подумал о том, что, возможно, недооценил его, воспринимая всё, как бессмысленную пьесу. Я посмотрел на дом, который он построил. Дом как дом. Высокий, кирпичный, такой же, как все дома. Теперь здесь каждый вечер зажигаются оранжевые окна и собираются за ужином семьи. Здесь живут строители и ученые, бухгалтеры и писатели. Одни строят дома, другие строят гипотезы и доказывают теоремы, одни заполняют бланки, другие заполняют прилавки в книжных магазинах. Кто-то из них обычный человек, кто-то – творец мира. И что с того? Что это меняет? Я растворялся в своей апатии.

Вокруг толпились люди, в любую минуту готовые заговорить. С выражением зачитать мне в лицо выученную наизусть роль, заученную наизусть жизнь. Хотелось закричать им в лицо: «Прочь отсюда!». Мне стало страшно. Я вышел из автобуса, потому что к нему пришлось бы привыкать дольше, чем к городу.

ПРОЧЬ ОТСЮДА!

Оставшись один в довольно убогом номере гостиницы, которая первой встретилась на моем пути, я запер дверь на замок, расправил постель и решил вздремнуть. В это время за окном день только начался, но мне ничего не хотелось. Никуда не хотелось идти, не хотелось видеть людей, которые здесь умели молчать, казалось, только до условного знака, незримого щелчка пальцев. Забыв о городе актеров и заученных монологах, я заснул крепким сном человека, не желающего видеть ничего, кроме собственных снов.

Мне снилась Алла. Сколько бы километров я ни оставил за спиной, мне всё так же снилась Алла. Куда бы я ни шел в своих снах, рано или поздно на моем пути вставала она. Мы встречались в переходах, на площадях, в магазинах, на перекрестках, в арках, на набережных. Мы разговаривали. Мы жонглировали словами, как клоуны в цирке жонглируют разноцветными мячами и кеглями. «Мне нравится говорить с тобой». «Привет». «Прощай». «Я помню каждое твоё слово, Алла». Слова превращались в предметы и метались вокруг нас, летели мимо. Я запнулся о толстую книгу, которую Алла советовала мне прочитать. Ей на руку сел воробей, о котором я рассказал, что спас его от кошки. Кошка тут же перебежала нам дорогу. С неба падали капли памяти и, достигнув земли, разбивались на миллионы крошечных деталей. Голубой платок с коричневыми узорами, который я однажды видел на Аллиной шее, мои старые часы с черным циферблатом на её руке, слово «помню», составленное из рассыпавшихся Аллиных гранатовых бус. В моем сне мы куда-то бежали и спотыкались о слова, они застилали нам горизонт, сбивали с пути. Что-то важное ускользало от нас за этими словами, словно мы говорили лишь для того, чтобы не сказать самого главного. Но что это – самое главное? Когда мы замолчали, всё исчезло, кроме светлого неба и дороги, по которой мы шли. Я держал её за руку в области запястья и слушал своими холодными пальцами музыку её пульса.

Я проснулся и подумал о том, что во сне говорил правду. Выглянул в окно, раздвинув руками шторы-кулисы, и увидел, что театральное действо продолжается. По тротуарам ходили люди-декорации, они разглядывали витрины и прятались в своих картонных домах, чтобы смыть с лица улыбки и посмотреть сны – единственное, что у них осталось.

Целый мир из папье-маше открылся моему взору. Но в глубине души я понимал, что это самый обыкновенный город, и только мои глаза превращали его в театр.

Почему я видел город таким? Мой мир был так же хрупок, как папье-маше. Я сам придумал своё бегство, разыграв свою жизнь перед самим собой, изображая то одинокого романтика, то равнодушного ко всему скептика. Словно жизнь существует лишь для того, чтобы разделить её на страницы и запачкать ею столько чистых листов бумаги. Но так ли много я выдумал?