Сегодня ты злишься от того, что встал не с той ноги, а завтра ты бьешь кулаками в стену, разбивая руки, потому что тебя предали те, в кого ты больше всего верил. Сегодня ты напиваешься до полусмерти, потому что устал от ритма жизни, а завтра ты делаешь это потому, что оказался не способен прыгнуть выше головы и стать тем, кем всегда хотел быть. Сегодня ты всем сердцем любишь человека, а завтра жалеешь, что когда-то его узнал. Сегодня ты ждёшь автобуса, а завтра – чуда. Сегодня ты ищешь момент, чтобы поговорить по душам, а завтра ты ищешь предлог, чтобы ничего о себе не рассказывать. Сегодня ты откладываешь всё на завтра, потому что тебе лень, а завтра ты откладываешь всё на послезавтра, потому что не можешь встать с кровати. Кружится, нестерпимо болит голова. Сегодня ты боишься потерять работу, но уже завтра ты рискуешь утратить нечто большее. Сегодня ты говоришь, что терпеть не можешь хирургов, а завтра ты ложишься под нож и молишься, чтобы этот самый хирург спас твою жалкую жизнь. Чужие пальцы ныряют в твои внутренности, хирург разрезает скальпелем тело, чтобы спасти его для нескольких дней жизни, которые неизбежно будут потрачены на ничтожные, повседневные мелочи.

Вчера ты верил в Бога, сегодня – в себя, а завтра? Завтра не существует. Только туман, за которым скрываются целые города, за которым разверзаются пропасти, за которым нет ничего…

В такой же туманный день я покидал университет, который некоторое время удерживал мой интерес трагическими судьбами «проклятых поэтов», пустой болтовней одногруппников и новыми мыслями, которые порой рождались в голове после какой-нибудь умной лекции. Там же я узнал о Марселе Прусте, который жил в комнате, обитой звукоизолирующим покрытием, и выходил из неё только ночью. Он перестал жить, остановил своё время и проснулся, чтобы писать. Он вдохновил меня бросить всё: его жизнь вдохновила меня, ведь до сих пор я не читал ни одной его книги.

Чужой город, который не стал своим за все потерянное в нем время, тяготил меня, как карманы, набитые камнями. Он превратился в пространство без смысла, обрывающееся вокзалом, – этим желанным многолюдным зданием с большими окнами, эффектно отражающими солнечный свет, с широкой аркой, ведущей к поездам, я называл её триумфальной, хотя это был просто грузный, невзрачный свод. Последнее время я проводил в пустых утренних кинозалах или вечно безлюдных библиотеках, лишь бы не видеть всего, что меня окружало на самом деле.

От этого я быстро устал и однажды просто забрал документы, без эмоций выслушал нотацию преподавателя и не спеша вышел в туман. Я попрощался с однокурсниками, нехотя выключив музыку в плеере, тем, кто стоял слишком далеко, я просто махнул рукой и через мгновение уже шел прочь, чувствуя лишь легкость. Я погружался в туман, который сомкнулся за моей спиной, как смыкаются воды над головой утопленника.

На следующий день я вернулся в свой город, казалось бы, навсегда. Несколько дней я был счастлив одним только уютом привычного пространства, но чувство дома, которое поначалу распространилось на весь город, быстро сократилось до улицы, на которой я жил, затем сжалось до размеров комнаты, и вскоре вовсе сошло на нет. Всё пошло по-прежнему.

Чтобы занять себя делом, я устроился на работу в журнал, писать я всегда умел. Но это занятие не приносило радости, только ощущение, что я постоянно растрачиваю себя в никуда, тщетно надеясь услышать понимающее эхо.

Моя жизнь – моя ограниченная жизнь – укладывалась выверенной математической функцией в бездумный день и короткий вечер, мягко роняющий меня в спасительную бездну сна. Так могло продолжаться вечно, если бы однажды я не остановил часы, если бы не решил исчезнуть, если бы не увидел, как разбивают стекла руки, не чувствующие боли, если бы…

Теперь моя жизнь превратилась в круговорот незнакомых лиц. Я стою – упоенный суетой – и вокруг меня возвышается многолюдный, беспросветный вокзал моей жизни, откуда каждый всего лишь спешит на свой поезд. Люди доверяют мне свои тайны, но это так мало стоит, когда вся жизнь – лишь вокзал. Они не доверяют, нет – это неверное слово – они отдают мне свой груз, как если бы перед ними был бездонный ящик, колодец, куда можно выбросить всё, что придает жизни тяжесть. Бездонным ящиком способен быть даже глухонемой. Я никогда не преувеличивал своей роли. Я не хотел им помогать, я не был психологом, утешителем, советником, – я был наблюдателем и слушателем.

Чужие голоса смешались в моей голове. Я топил вечера в коробках красного вина, я каждый вечер заново планировал свою дальнейшую жизнь с непринужденной гениальностью великого стратега. А после засыпал крепким и тяжелым сном, чтобы проснуться ранним утром с пересохшим горлом и начать невоплощать свои планы в жизнь.

Порой я думал, что все мои планы изначально были обречены на невоплощение. Мои мечты так часто не сбывались на моих глазах. Я помню, как, высунув голову в открытое окно автомобиля, ехал с родителями на фестиваль воздушных шаров. Мне говорили, что я тоже смогу полетать, и всю дорогу я грезил наяву предвкушением полета, ветер трепал мои волосы и я чувствовал себя навеки свободным от любых запретов, канонов, условностей. Но в воздушном шаре не нашлось для меня места. Пустите, пустите же меня, – плакал я. Но мне отвечали, что мест больше нет, что безопасность превыше всего. И я бежал по полю и, подняв глаза к небу, сквозь слезы разочарования смотрел, как высоко взлетает моя мечта. Взлетает без меня, сбываясь у кого-то другого.

С раннего детства я начал терять себя по осколкам. Всё началось с зеркала. Я смотрел в зеркало каждое утро. Я хотел напоминать себе самого себя, но тот, кого я видел в зеркале, был вовсе не схож со мной. Я слишком долго этого не осознавал, и всё-таки каждый день искал подвоха, изнанку видимости, которую не мог ни угадать, ни подсмотреть. Я искал подвоха до тех пор, пока не понял, что это вовсе не я.

Однажды, выходя из ванной, я неосторожно задел край зеркала плечом, и оно с мелодичным звоном рассыпалось осколками по кафелю. Искривленная геометрия осколков отражала меня многократно, изображая случайно выхваченными из цельного образа частями. Когда я нагнулся, то увидел свое лицо в каждом осколке. Разбитое зеркало намного точнее отражало мою суть. Оно было честнее.

С тех пор я полюбил разбитые зеркала и каждое утро упрекал новое зеркало в желании мне польстить только потому, что на нём не было ни трещинки.

Мне кажется, только в детстве я был похож на отражение в зеркале без единой трещинки. Со временем мои возможности отделились друг от друга и начали покидать меня, как выброшенные осколки. Жизнь медленно вымарывала во мне личность, стирая грани пылью обстоятельств, оставляя обыкновенного человека, который не оказался сильнее этой пыли. Который оказался никем.

Когда мне было около десяти лет, родители хотели, чтобы я пошел в музыкальную школу. Но мой преподаватель напоминал мне чудище из моих извечных ночных кошмаров, и мне стыдно вспоминать, как я рыдал, лежа на полу вестибюля и кричал до тех пор, пока меня не отвели домой. Туда я больше не вернулся. Но до сих пор в моей памяти хранится его непропорционально большой нос, нависшие над глазами густые брови и глянцевая лысая голова, блестящая так абсурдно на фоне свисающей до солнечного сплетения бороды.

Мне не было и двенадцати, когда я дал другу почитать мою любимую книгу о динозаврах. Он так и не вернул мне её, и я бросил изучать динозавров, потеряв в себе палеонтолога, впрочем, оправдав себя тем, что незачем изучать то, чего уже давно не существует.

Позже я окончил художественную школу, но с тех пор ни разу не брал в руки кисть. Я обвинял в этом книги, которые читал, школу, которую посещал, друзей, которых любил. Под бременем пренебрежения во мне погиб художник-сюрреалист, быть может, новый Сальвадор Дали. Это была самая ощутимая потеря, самый тяжелый осколок, который я до сих пор ношу с собой, изредка раня об него чистые, не выпачканные красками руки. Я ношу с собой повсюду этот синий труп, нарисованный акварелью цвета ультрамарин. Запекшаяся гуашевая кровь покрывает его грудь, из которой торчат, как ножи, колонковые кисти и простые карандаши разной мягкости. Живопись была моей мечтой, которой я уже давно себя лишил, зная, что воскреснуть художнику уже не удастся. Синий труп уже давно нарисован ультрамариновой акварелью.