Я не мог проснуться дома, оставив позади столько безуспешных, но таких настоящих километров. Я не мог лишить имен братьев Гримм. Настоящих братьев Гримм, которые жили в Германии и собирали немецкий фольклор. Я не мог даже видеть иные сны, они скрывали собой очевидность, а с восходом солнца вновь сбрасывали яркие драпировки с одинокой правды пустой комнаты с полуоткрытым окном.

Белая стена противоположного дома была исписана размашистым, небрежным почерком. Черные буквы говорили «город мёртв» и повторяли эту фразу вновь и вновь, словно город умирал многократно. Продолжало пахнуть гарью. В воздухе летал пепел.

Позже я узнал, что на окраине города в ночном пожаре сгорели два дома. И только тогда я вспомнил, что поля горят в начале весны, когда поджигают сухую траву. Но был конец августа. Снова ошибка. Догадка, которую я выдал самому себе за истину.

Вечером я закрыл окно, опустил непроницаемые алые шторы, широкие складки глухо и сдержанно упали на пол. Я вдохнул взлетевшую пыль и упал на кровать, подальше отсюда.

Но спать не хотелось. В последнее время я злоупотреблял сном, как лекарством от долгих дней, он стал единственным спасением от жизни, – единственным источником равновесия. Но сны иссякли, организм хотел жить.

Поздней ночью я вышел в город и, не следя за направлением шагов, оказался в небольшом парке с памятником посреди круглой заасфальтированной площадки, окруженной деревьями.

Присев на лавку, я смотрел, как под ногами расползаются тени от ветвей, которые раскачивались и шелестели под ночным ветром. Такой же ветер влетал в открытую форточку в гостиной, где в последний раз мы собрались за столом всей семьей. По электронному циферблату часов бежали зеленые числа, край скатерти колыхался, щекоча голое колено. Теперь, под вновь чужим небом я искал чего-то непостижимого, вновь и вновь рассеивая взгляд вдали. Там, где я никогда не буду.

Мне казалось с этих пор, что все города похожи между собой, всё чужое соединилось в земной шар, оставив мне лишь островок родного города, который так пронзительно нежно смотрел на меня чёрной точкой с воображаемой карты. В детстве я ходил по заманчиво пестреющей настенной карте указательным и средним пальцем, перешагивая в одну секунду всю восточно-европейскую равнину и, припадая подушечкой пальца к бумажному глянцу, втаптывал в стену целые города. Теперь мои пальцы заплутали кругами, оставляя позади узкие деревянные дощечки влажной от утреннего дождя лавки и вновь возвращаясь в точку отсчета – вбитый накрепко заржавевший гвоздь.

Моя жизнь стремительно разбегается по страницам. Сквозь мысли ползут строки. Я сидел и смотрел на гранитные ноги памятника, опережающего всех идущих мимо стылой статикой смерти, окаменелым воспоминанием, извечным морозом вплывающим через уязвимость ладоней вовнутрь. Моё воспоминание взрывало меня гранитным дождем, упрекая реальностью за тысячу выдумок. Я сидел на лавке неподвижной тенью, глядя, как подо мной и надо мной колышутся ветви, разрешая бесконечно угадывать, какие из них более весомы.

Внезапно я испугался своего одиночества. Уже давно я ни с кем не говорил. Случайные лица на время покинули мою жизнь, оставив меня наедине с самим собой. Мне захотелось быть среди людей. Я жаждал лишь немого присутствия жизней вокруг меня, устав от пустого пространства, от тихих стен, от собственных мыслей.

Прогуливаясь по центру города и не найдя ничего более людного, я зашел в бар. Мне было безразлично, кто находится вокруг меня. Они неистово и неуклюже танцевали под громкую музыку, вызывавшую спазмы у меня в голове. Одна девушка все кружилась и кружилась вокруг воображаемой оси координат, сохраняя невозмутимое выражение лица, словно живущего отдельной от тела жизнью. За барной стойкой сидели парень и девушка. На девушке была белая вязаная блузка с открытой спиной. Она отвернулась от него и разглядывала танцующих, а он целовал позвонки, выступающие у неё на спине. Руки блуждали под блузкой. Стало противно. Я заказал себе пива, залпом выпил стакан. Я не мог понять, почему в баре танцуют. Какая-то стройная и светлая девушка пригласила меня на танец, и, крепко вцепившись в мою руку, смеялась мне в лицо. Я обнимал её за талию и не знал, что сказать. Она сказала, что я танцую слишком скованно. Я ответил, что не люблю танцевать. Она сказала, что у неё муж и двое детей. Я ответил, что мне всё равно, сколько у неё детей. Она обиженно убрала руку с моего плеча и, принужденно закончив танец, исчезла, не сказав ни слова. Я был рад. Внутри себя я смеялся. Люди кружили вокруг, оставляя всё внутри меня неподвижным, бесчувственным.

Я кружил вокруг воображаемой оси своей жизни, оставляя себе шансы начать сызнова, выйти из точки отсчета, попасть в ритм. Но ритм ускользал, я сидел в наполненном людьми помещении, облокотившись на подоконник. Безвкусная музыка выводила меня из себя и погружала в простой одноаккордный ритм безыскусственной жизни. Я таял, исчезал в толпе, созерцал полураздетые тела, извивающиеся на танцполе. Мне хотелось ощутить вокруг себя жизнь, но я видел тела. Они не возбуждали меня, они вызывали чувство брезгливости, желание вымыть руки, хоть я ни разу не прикоснулся к ним. За окном жил чужой город. Влюбленные пары прогуливались под фонарями, обмениваясь поцелуями. Вывеска магазина напротив по очереди высвечивала разноцветные буквы.

Я спустился по грязной лестнице и ушел восвояси, столкнувшись по дороге с пьяным мужчиной, который шагал мимо ступеней, ощупывая стену слепыми пальцами. На улице похолодало. В переулках не было ни души.

На моей улице забыли зажечь фонари, и я нашел свой дом с трудом. Я вошел в квартиру, вымыл руки с мылом, слушая успокоительный шум воды. Подошел к отключенному телефону. Не снимая трубки, я набрал Аллин номер. Последняя кнопка не вернулась в исходное положение, провалившись в корпус телефонного аппарата. Когда соседи сверху выключили телевизор, я отчетливо услышал кухонные часы и своё дыхание. Лег спать, не раздеваясь. Я устал.

Утром всё началось сначала. Мир не мог предложить мне ничего нового. Те же летние листья шумели над головой, аплодируя безоблачной бесконечности неба. Я не чувствовал под ногами почвы. Казалось, стоит сделать ещё один шаг, и перспектива улицы оборвется, я уже чувствовал, как неуклюже оступаюсь и падаю вниз по крутой лестнице в какую-то искусственную, неземную пустоту. Тёплые шорохи подошв по асфальту были недоступны органам чувств, я шел босиком по льду. Среди зелени придорожных кустов я заметил неестественно оголенную ветку. Под ней мирно цвел одуванчик, а рядом лежал мёртвый голубь, робко поджав лапки, будто от холода. По сизому оперению бежала проекция одуванчиковых листьев, разрезая мёртвое тельце на свет и тень. Ледяные ступени вели меня вниз. Где-то в другом мире, за пределами меня, ожоги полуденного солнца падали на землю. Я почувствовал, что дрожу. Навстречу мне шла девушка в тёмных очках. Я поднял шерстяной ворот свитера и, поймав недоумевающий взгляд и взмах голой загорелой руки, ответил лишь тем, что безучастно отвел глаза.

В тени высокого дома на бордюре сидел мальчик и сосредоточенно вычерчивал у себя под ногами круги крошечным куском мела, царапая пальцы об асфальт. У меня из рук выпала книга и оказалась вдруг на недосягаемом расстоянии, развернув страницы на теплой дороге, а не на каменных ступенях. Уступив здравомыслию, я всё же поднял её.

Лицемерие изящно согнулось в триумфальную арку при входе в мою жизнь. Теорема памяти осталась недоказанной, я чертил в воздухе равнобедренный треугольник, вписывал в него мнимое солнце, и ломал перпендикуляры о жаркую черноту крыш. Я отверг всё, чем жил, и отправился в путь. Я выбрал тонко отточенный грифель простого карандаша, скользящий по чистому листу бумаги. Я выбрал пустоту, испепеляющую дни и ночи, потому что ни одна эмоция больше не закрадывалась в обыденный узор моего бегства, ставшего привычным и вместе с тем безвозвратным.