Мне патологически нравилось растягивать вечерние минуты, ломаной линией вписав себя в квадрат окна, вести нескончаемые беседы с самим собой и вдумчиво рассматривать вписанные в прямоугольник просторы неровного потолка, мысленно расчерчивая на них доказательства неведомых теорем.

У меня было всё, чтобы навсегда забыть о том, что было в моей жизни. Дождь, который музыкально стучал в мои окна, дальние города, в которых я ещё не был, новые лица, которых я ещё не видел, время, которое все ещё продолжало по инерции двигаться вперед. И у меня было всё, чтобы всегда об этом помнить.

Я выбрал «забыть», и забыл. Забыл?

Забыть можно всё, что угодно. Но стоит только сказать себе «я хочу забыть это», как эта возможность оказывается утерянной навсегда. Мы всегда будем помнить особенно отчетливо, потрясающе внятно – именно то, о чем хотим забыть. Этот механизм работает по принципу записок с напоминаниями. Если бы на памятных бумажках вместо «Выключи свет!», «Закрой дверь!», «Купи молоко!» писали «Забудь выключить свет!», «Забудь дома ключи и кошелёк!», «Забудь зайти в магазин!», ничего бы не изменилось. Никто бы всё равно не забыл ключи, не забыл о том, что нужно купить молоко и выключить свет перед уходом. В этом смысле слова «забудь» и «помни» не более чем синонимы, поскольку вызывают одну и ту же реакцию. Помнить.

Как только я решил всё забыть, в моей памяти встрепенулись тысячи тысяч происшествий из самых разных отрезков жизни. Они терзали меня, умоляя помнить. Впрочем, зачем забывать солнечные блики детства, которое прошло, как один счастливый, нескончаемо ясный день. Когда-то я бродил с мамой по тихой хвойной тропинке в сосновом лесу. Конечно, я не раз бывал там, но избирательность памяти берет своё. Млел последний жаркий день позднего лета, но в лесу было покойно. Пронзительные лучи изрешетили колючие сосновые ветви, но лучи не жгли, а мягким светом падали на тропинку под нашими беззвучно ступающими ногами. Я шел не торопясь, положив руки в карман выцветшей красной толстовки с темно-синими полосками на рукавах, джинсы были велики, края штанин волочились по земле. Всё это я помню словно со стороны, как будто смотрю с первых рядов кинозала фильм о своей жизни. Я совершенно не помню, был ли я рад этой прогулке, о чем я думал, о чём разговаривал с мамой. Только основных действующих лиц, экспозицию и фактуру сюжета. Было уютно, тихо, тонко пахла хвоя. Так было почти во всех картинах детства, которые мне удается воссоздать в памяти.

То, что было ещё раньше, я помню как непрерывную цепь ощущений. Трава в поле, через которое я однажды шел с родителями, доходила мне до груди. Она то и дело щекотала лицо, пыльца попадала в нос, и я звонко чихал. Потом мы выбрались на колеи из твердой, засохшей глины, оставленные проезжим трактором. Я быстро перебирал ногами между мамой и папой, еле успевая за ними, а потом всё-таки не успел – и упал в колею, содрав кожу о твердую землю. Теперь я держал их за руки. Мамина рука была влажная и прохладная, папина – горячая и широкая, с тёмной подушечкой родинки на фаланге большого пальца. Своих рук я не помню. Только правую – ладонь долго щипало после падения.

По пути мы переходили через мутную реку по дряхлому деревянному мосту, провисшему почти до самой воды. Он раскачивался от каждого шага. Я испугался. Страх запоминается так же отчетливо, как запоминаются не восполненные утраты, острая боль и несправедливость. Помнить хорошее не хватает памяти.

Несмотря на то, что я любил своих родителей беспредельно, мы так никогда и не узнали друг друга. Мы не разговаривали ни о чем, что выбросило бы нас хоть на минуту за пределы двух комнат, кухни и ванной – за пределы быта, в котором мы погрязли.

– Ты зайдешь в магазин по дороге?

– Хорошо. Что купить?

– Рис, чёрный хлеб, апельсины. – Протягивает в руки список. – Я ведь знаю, что ты забудешь.

И я забывал, я выбрасывал списки, только бы со мной поговорили, только бы спросили меня, о чём я думаю. Но меня так и не спросили, и я похоронил себя в себе.

– Как дела в школе?

– Нормально.

– Как дела в университете?

– Нормально.

– Как дела на работе?

– Нормально.

Я больше не мог отвечать. Я просто не знал, что ответить. И я говорил то, что обычно говорят все, даже не задумываясь о том, правда ли это.

– Во сколько тебя ждать?

– В двенадцать. – Сначала я называл время. Потом стал избегать этого вопроса или отвечать уклончиво, чтобы не связывать себя числами и обязательствами.

– Где ты был?

– У друга.

Я всегда был у друга.

– Ты куришь?

– Нет, конечно.

– У тебя есть девушка?

– Да. – Я сказал «да», когда уже не мог говорить «нет», это могло вызвать новые вопросы.

– Расскажешь о ней?

– Не сейчас.

Не сейчас. Это всё, что звучало между нами. Я не знал, как измерить, насколько это мало. Не знал, достаточно ли только воспроизвести в памяти все наши разговоры, чтобы сказать «мы не знали друг друга». Теперь я знаю, что слова ничего не значат, но это уже не так важно.

Мои родители живут в разных городах, а я изредка приезжаю к ним в гости. Они разошлись неожиданно для меня, я никогда не знал, что творится между ними. Они разъехались по городам, как поссорившиеся дети расходятся по своим комнатам. Я не мог оставить кого-то из них и поэтому оставил обоих. Сам же остался жить в нашей квартире, в тишине которой я сразу начал чуять угрозу. Но я привык к этому, потому что знал о том, что привыкнуть можно ко всему.

Ещё одной причиной того, что я отделил себя от своей семьи, были мамины глаза. Это очень старое воспоминание. Субботним утром я собирался в школу, когда родители ещё спали, лениво растрачивая выходные впустую. Я уже хотел было запереть за собой входную дверь, когда мама приподнялась на кровати и посмотрела на меня своими заспанными глазами. «Не забудь прийти пообедать» – медленным не проснувшимся голосом произнесла она, подождала моего утвердительного ответа и снова легла. Я не любил эту излишнюю заботу, но я любил маму. Когда в то утро я смотрел в её заспанные глаза, мне представилась её внезапная болезнь и смерть. Я в ужасе попытался бороться с потоком образов и мыслей, но мне не удалось. Она лежит на кровати много дней подряд. Бледная, похудевшая, истаявшая, в воздухе витает тяжкий запах болезни. Она смотрит на меня этими же глазами, но они только кажутся заспанными, она говорит слабым голосом, который только кажется не проснувшимся. «Не забудь прийти пообедать». Сомкнутые веки. За её смертью следовал чёрный провал, словно я вдруг лишился глаз. Страх захватил меня в плен. Пули образов летели сквозь меня.

С тех пор я часто видел её смерть в своем воображении. Я не мог изгладить этот случайный страх перед её смертью, даже перед мыслью о смерти. Он остался во мне, как угол преткновения всех чувств и эмоций. Поэтому я боялся своей любви, которая выражалась в неосязаемой, внутренней слитности с семьей – в невыносимом страхе утраты. Я захотел разрушить эту слитность, чтобы каждый день не придумывать смерть. Я отделил себя от своей семьи. Каждый из нас троих отделил себя от своей семьи. Быть может, этим мы были похожи? Я стал приезжать к ним, как в гости, и мне стало намного легче.

Прежде чем отчалить от родного вокзала, я позвонил маме. Я не мог рисковать её спокойствием.

– Я уезжаю.

– Куда?

– К другу. – Я не мог рисковать её спокойствием.

– Надолго?

– Не знаю. – Я на самом деле не знал.

– Звони. – На секунду мне показалось, что я должен быть сейчас рядом с ней, но секунда закончилась слишком быстро.

– Ладно. Пока.

Я ждал звука приближающегося поезда и сентиментально представлял, как в последний момент Алла приходит на перрон и смотрит на меня своими незабвенными глазами, в которых я тону, как рыба, не умеющая плавать. За полчаса до прибытия поезда мне пришло в голову, что с ней произошло что-то непоправимое, и поэтому её здесь нет, и поэтому я прощаюсь с пустотой, и всё на свете только поэтому… Но её не было потому, что она не хотела там быть. Потому что и без меня её жизнь была полна. Какими простыми и ясными кажутся события, когда оцениваешь их с высоты прожитых часов и дней.