— Нет.
— Врешь же, сукин сын.
— Ей-ей, пан Роман. Я от нее хотел идти к… — Казимирский споткнулся.
Это сразу насторожило гетмана:
— К кому ты хотел идти?
— Ну к атаману Заруцкому, отнести письмо.
— Т-так, прочтем, что пишет наш повелитель к атаману, — усмехнулся Рожинский, вскрывая пакет. Молча, бледнея прочел. Спросил Казимирского:
— Ты знаешь, что в этом письме?
— Нет, пан гетман. Я не имею привычки читать чужие письма.
— Хых. Какой ты благородный. А я вот имею, — сказал гетман и стал по очереди вскрывать и читать все письма, складывая их на столе. Закончив чтение, прихлопнул стопку рукой. — За все, что ты принес с этими письмами, тебе полагается петля, Казимирский.
— За что, пан гетман? Я же не виноват, что вам не было письма.
— Мне менее всего нужно его письмо. В Калуге кто воеводит? Скотницкий?
— Да, пан гетман. Скотницкий.
— Ты видел его?
— А как же? Он присылал за Дмитрием в монастырь, звать его в город.
— У него есть люди?
— Есть.
— Русские?
— Нет, у него поляки.
— Так. — Рожинский побарабанил пальцами по столу. — Так. Что с тобой делать?
— Пан Роман…
— Замолчи, — перебил гетман. — Я подумаю, а пока посиди в кутузке. Эй, кто там!
Вошли два гусара, Рожинский приказал им:
— Проводите пана в темную, заприте покрепче. Сбежит, обоим головы сниму.
— Роман Наримунтович, Роман Наримунтович, — забормотал испуганно Казимирский.
— Ступай, ступай, — махнул рукой Рожинский. Казимирского увели, гетман сгреб все письма со стола, изорвал их и бросил в печку.
— Ишь чего захотел, — молвил он вслух, усаживаясь за стол. — Это мы еще поглядим, кто кого.
Приказав адъютанту никого к нему не пускать, Рожинский сел за письмо.
«Ясновельможному пану воеводе Скотницкому, — начал он писать. — В верейный вам город тайно бежал так называемый Дмитрий, который выдает себя за царя русского. Властью данной мне от Войска, приказываю вам, воевода, взять его за караул, не причиняя никакого вреда, и под усиленным конвоем доставить в Тушино, где он должен ответить перед народом за деяния, приведшие армию к катастрофе. Желаю удачи!
Князь, полковник и гетман всего Войска Роман Рожинский».
Рожинский надеялся, что с возвращением Дмитрия может удастся удержать лагерь от развала, а ввернул слово о его ответственности за «катастрофу» лишь для Скотницкого, дабы не заробел тот арестовывать «царенка».
Ну а если лагерь все же развалится, тогда у гетмана в руках окажется самозванец, и его можно будет за хорошие деньги продать тому же Шуйскому, а нет, так сделать с ним то, что он хотел сотворить с Рожинским, т. е. отсечь ему голову.
На следующий день Казимирского привели к гетману. Рожинский, велев оставить их наедине, спросил Казимирского:
— Ну хватило времени подумать тебе?
— О чем, Роман Наримунтович?
— О чем? О жизни и смерти.
— Но я же ни в чем не виноват, пан гетман, — взмолился Казимирский.
— Передо мной виноват, виноват. Я ночью думал, что с тобой сделать, повесить или помиловать, — молвил раздумчиво гетман. — А?
— Помилуйте, Роман Наримунтович, — всхлипнул Казимирский вполне искренне. — А я за это вам по гроб жизни…
Рожинский долго молчал, словно решая вопрос: миловать ил и не миловать? Ему хотелось нагнать побольше страха на этого дурака.
— Но мы ж оба поляки, — наконец молвил он, как бы бросая «соломинку утопающему».
— Да, да, да, — ухватился за нее несчастный Казимирский.
— И вот я решил дать тебе важное поручение, выполнишь — будешь жить, не выполнишь — пеняй на себя.
— Господи, да для вас, Роман Наримунтович…
— В общем, так. Вот письмо воеводе Скотницкому — отвезешь, передашь лично ему в руки. И все. Ты прощен. Мало того, по возвращении получишь награду.
— Да господи, пан Роман… да исполнить ваше поручение… да ваше доверие для меня уже награда, — захлебывался Казимирский в искренних чувствах благодарности гетману. — Вы даровали мне… мы поляки должны друг друга всегда…
Но по-настоящему поверилось Казимирскому в спасение лишь после того, как миновал он заставы. А едучи по лагерю, он все еще ждал, что его воротит Рожинский, передумает.
«Как хорошо, что я сказал, что не знаю содержания тех писем, — думал Казимирский, поторапливая коня. — А если б признался: знаю. У-у-у, петля б была мне обеспечена. Интересно, а что он написал Скотницкому?»
Лишь отъехав верст двадцать от Москвы и убедившись, что никто за ним не следит, Казимирский вскрыл пакет и прочел послание гетмана. И был поражен узнанным: «Ого! Царя брать под стражу! Да осмелится ли воевода?»
И всю дорогу колебался Казимирский: отдавать не отдавать письмо воеводе?
«А спросит, почему сорваны печати? Что я скажу? А если отдам Дмитрию Ивановичу, тот, наоборот, похвалит, что вскрыл и прочитал. И конечно, простит неудачу с его письмами. И уж не такая большая неудача, Марине-то успел передать».
И уже въезжая в Калугу, Казимирский решительно направил коня к дому его величества. Царь, прочтя послание гетмана, действительно похвалил Казимирского:
— Молодец, Ясь. Я этого не забуду. А как мои письма? Передал?
— Понимаете, ваше величество, оказывается, за мной следили. И как только я вошел к Марине Юрьевне, ее дом окружили, а меня повязали прямо на крыльце… Но письмо ваше я ей успел передать.
— Прочла ли она его? Может, и у нее отобрали.
— У нее не отобрали, — сказал твердо Казимирский, хотя и не знал этого наверняка. — Чтобы у самой царицы… что вы?
— Ладно. Все равно молодец, Казимирский. Выпей со мной. — Дмитрий наполнил кубки. — Бери.
Казимирский был растроган таким вниманием почти до слез, взял кубок, молвил проникновенно:
— Ах, ваше величество, вы даже не представляете, какой вы чудесный человек.
— Ладно, ладно. Пей, Казимирский.
— За ваше здоровье, государь.
Отпустив обалдевшего от счастья пана Казимирского, Дмитрий призвал Гаврилу Веревкина. Сунул ему перехваченную грамоту:
— Прочти-ка.
— Ух ты! — только и смог сказать тот, прочтя письмо.
— Надо, Гавря, ковать железо, пока горячо. Езжай к воеводе, скажи, что царь приглашает его вечером на ужин для разговору с глазу на глаз, без посторонних.
Тут же обговорили все детали «ужина с воеводой». Под конец Дмитрий сказал:
— Да ребят-то подбери надежных.
— О чем ты говоришь, государь? Есть у меня такие.
Воевода Скотницкий был польщен приглашением к царскому столу: «Ценит меня государь, коль советоваться хочет с глазу на глаз». По такому важному случаю оделся пан Скотницкий в новый кунтуш, нафабрил пышные усы. В царской передней приняли у воеводы шубу, шапку, проводили до государевой горницы.
Там стол был уставлен закусками, корчагами и бутылками с хмельным питьем. Навстречу Скотницкому шагнул улыбающийся Дмитрий:
— Давно хотел, пан Скотницкий, отблагодарить вас за оказанный мне прием.
— Я рад служить вашему величеству, — молвил воевода, щелкнув каблуками.
— Прошу к столу, — широким жестом пригласил государь.
— Польщен, весьма польщен, — бормотал воевода, усаживаясь к столу.
Воеводе царь налил вина в хрустальный кубок, себе в обливную тяжелую кружку, оправдываясь:
— Все время в походах, в походах, привык из кружки.
— Да, да, — понимающе закивал воевода.
— За что выпьем?
— За ваше здоровье, государь.
— Спасибо, пан воевода. Я ценю вашу преданность.
Выпили, стали закусывать. Скотницкий навалился на жареную рыбу.
— Караси. Ужасно люблю их жареных.
— Да, да, — согласился Дмитрий. — Это хорошее блюдо.
Наполнив по второй, спросил:
— Какими силам вы ныне располагаете, пан воевода?
— Какие там силы, ваше величество? Слезы — не силы. Полуротой не более, да и те старики и калеки. Едва на караулы наскребаем. Сами ж знаете, все лучшее на Москву забрали.
