— А родители у тебя где?

— Да их же вместе со мной в полон угнали, они еще в пути померли.

— И к кому ж ты теперь?

— Не знаю. Гребусь вот куда глаза глядят.

— У кого ж ты был перед полоном?

— У князя Телятевского.

— У Андрея Андреевича?

— Кажется, так его звали. А где он сейчас?

— Воеводствует на Черниговщине.

— К нему, наверно, и буду правиться. Поди уж и не вспомнит меня.

— Послушай, Иван… Как тебя по батюшке и по фамилии?

— Болотников Иван Исаевич. А что?

— Я могу на тебя положиться, Иван Исаевич?

— О чем ты говоришь, Миша? Как на булат.

— Так вот, Иван, я вовсе не Миша, — понизил голос Молчанов. — Я царь Дмитрий Иванович, меня бояре пытались убить, но преданные люди помогли мне бежать. Ты готов мне служить?

Болотников таращил глаза на собутыльника, тряс головой, пытался улыбаться: во, мол, шуточки. Наконец промямлил:

— Н-но почему М-михаил?

— Не понимаешь, что ли? Шуйский наверняка послал за мной убийц, приходится скрываться под чужим именем. Я своей властью назначаю тебя моим воеводой, дам тебе письмо к князю Шаховскому в Путивль. Он ненавидит Шуйского. Вся Северская земля за меня, там у тебя будет армия. Только объяви, что ты мой воевода, и у тебя будет ратников сколько пожелаешь.

— А ты… а вы, Дмитрий Иванович, туда прибудете?

— Обязательно, Иван Исаевич. Москву вместе брать будем. Так что ты вовремя подоспел, Болотников.

— А может, сразу вместе бы. А?

— Нет. У меня много здесь дел. С королем переговоры предстоят, ну и другие дела. Ты идешь моим именем, Болотников. Вот увидишь, как тебя станут встречать — воеводу царя Дмитрия. Увидишь и оценишь. С Богом.

Посовещавшись с боярами, Шуйский решил отпустить рядовых польских ратников на родину, отняв у них оружие и коней.

— Знатных оставить в заложниках, — приказал царь. — Их воротим только в обмен на мир.

— А как будем с послами? — спросил Мстиславский. — Отпустим?

— Ни в коем случае, их тоже будем держать до возвращения наших послов от короля с миром. Привезут мир, отпустим Гонсевского и всех остальных.

— Послы просят у вас аудиенции.

— Перебьются.

— Но что-то же надо им ответить.

— Ну хорошо. Примите в Думе, скажите, что я занят. Выслушайте, докажите, что они сами — поляки виноваты в резне. Но отпуска ни под каким видом не давайте.

— Но они наверняка начнут угрожать.

— Пусть угрожают. У короля сейчас рокоша[37], ему не до нас.

Послы Гонсевский и Олесницкий были призваны в Кремль и приняты в одной из комнат дворца боярами.

— Мы весьма сожалеем о случившемся, — начал Мстиславский. — Но должны заметить, что во всем виновата польская сторона, а именно ваш король, снарядивший и благословивший самозванца идти в Россию.

Гонсевский, не скрывая раздражения, сказал:

— Король никогда не поддерживал Дмитрия. Никогда. Все было предоставлено волей Божьей. Если бы ваши пограничные города не признали Дмитрия сыном Иоанна IV, то поляки не пошли бы с ним, они бы вернулись назад. Ведь когда под Новгородом-Северским он потерпел поражение, а ваш царь Борис написал королю, что это самозванец, Сигизмунд тут же отозвал от него поляков.

— Ничего себе «отозвал», когда вся Москва оказалась наводнена ими.

— Это остались при нем лишь добровольцы. Но что ж происходит дальше, князь? Вы же вместе с Шуйским, нынешним царем, выехали навстречу самозванцу, встретили его хлебом-солью и признали истинным Дмитрием. Вы же. Что вы на это скажете, князь?

— Мы были принуждены обстоятельствами, — нашелся Мстиславский. — Нам не хотелось проливать напрасно кровь.

— Вы не хотели проливать кровь? — усмехнулся Гонсевский. — Вы убили Федора Годунова и, наконец, вы же убили и Дмитрия, и еще обвиняете в этом нашего короля. Побойтесь Бога, князь. Вы здесь сами себе противоречите. Ведь самозванец-то был не поляк, а ваш, москвитянин, и не мы о нем свидетельствовали, а вы встречали, с хлебом и солью. Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Так при чем же наш король?

Бояре переглядывались меж собой, во взглядах одно читалось:

«Черт бы побрал этого ясновельможного, припер к стенке нашего главу Думы. Мстиславский, что карась вынутый из воды, рот разевает, а ответить достойно не умеет».

Посол Гонсевский тоже умел читать эти переглядки, продолжал напирать:

— А что вы скажете только за то, что перебили столько знатных поляков, которые с вами не ссорились за самозванца и даже не охраняли его? Так что, ясновельможные Панове бояре, мы вам советуем отпустить на родину воеводу Мнишека с дочерью, которых ваши люди обобрали до нитки, наше посольство и всех знатных поляков, а я обещаю вам, что буду хлопотать перед королем за мир с вами.

Гонсевский с удовлетворением кончил, принимая затянувшееся молчание Мстиславского и бояр за согласие. Но тут вскочил окольничий Татищев:

— Ясновельможный посол Гонсевский обвиняет нас в убийствах знатных поляков. Да если б не мы, а особенно если б не Шуйский, вас бы вырезала чернь всех до одного. Да, да, пан Гонсевский, не смотрите на меня такими глазами. Ваши гусары и жолнеры сами навлекли на себя гнев народа. Сами. Они насиловали наших женщин, покушались средь бела дня даже на боярынь. Кто же это стерпит?

Бояре, сидя на лавках, дружно кивали головами в знак согласия с окольничим: «Молодец Татищев, утер нос ясновельможным».

— Но если вы нас не отпустите, — стал угрожать Гонсевский, — то король может начать войну с Московией.

И здесь Татищев мгновенно нашелся:

— До войны ли вашему королю, под ним трон шатается, сейм волнуется, того гляди татары нападут.

И хотя это было правдой, Гонсевский с порога отмел эти обвинения:

— Пан Татищев говорит выдумки о Польше. У нас все в порядке. Это к вам татары жалуют под стены столицы.

— Я думаю, нам не стоит упрекать друг друга, — наконец-то обрел дар речи Мстиславский. — В деле Лжедмитрия никто не виноват. Все делалось по грехам нашим, этот вор обманул и вас, и нас. Зачем нам пенять друг другу?

Гонсевский согласился не «пенять», но категорически потребовал посольству отпуск на родину.

— Без государева слова мы не можем этого решить, — развел руками Мстиславский.

— Тогда попросите его принять нас.

— Обязательно попросим, — пообещал Мстиславский, но Гонсевский понял даже по интонации ответа: «И не подумают просить. Да и чего просить, если отказ в отпуске наверняка исходит от самого царя».

Послы стали откланиваться, Мстиславский кивнул подьячему:

— Семен, проводи ясновельможных. Да не дай кому в обиду.

— До ворот? — спросил подьячий.

— До ворот Посольского двора.

Когда подьячий воротился во дворец, думцы уже разошлись, но Мстиславский ждал его.

— Ну как они? — спросил князь.

— О-о, Федор Иванович, они так костерили нас.

— Кого?

— Всех.

— А государя?

— И про царя тоже нехорошо говорили.

— Как?

— Да язык не поворачивается.

— А ты поверни, поверни, Семен.

— И чертом обзывали, и еще срамнее, не смею повторять.

Мстиславский, втайне претендовавший на престол, а оттого не любивший Шуйского, с удовольствием передал ему отзывы польских послов по его адресу.

— Что, так и говорили: чертов царь? — спросил, морщась, Шуйский.

— Так и говорили, государь.

— Ну так вели им вполовину сбавить прокорм.

— Взвоют ведь они, Василий Иванович.

— Пусть повоют. А станете объявлять убавку, скажите за что: за непочтение к престолу, скажите, мол, за такие слова у нас языки отрезают. Ишь ты, срамословы выискались. Да велите готовить наших послов. Кого Дума предлагает?

— Мы решили послать князя Григория Волконского с дьяком Ивановым Андреем.

— Потянет ли такие расходы Волконский, он же беден как церковная крыса?