Когда днем появился воевода Болотников, Ермолай представил ему пачку прелестных листков, умышленно сверху положив листки Фидлера.
— Ух ты, как красиво! — не удержался от восклицания Болотников. — Сколько сделали?
— Штук девяносто примерно.
— Что так мало?
— Хых. Сядь да попиши, — осерчал Ермолай.
Для неграмотного воеводы это был удар под дых, но он стерпел.
— Ладно, ладно. Вижу, потрудились славненько. Денек попишете и будет двести.
— Иван Исаевич, а спать кто за нас будет? А? Вы все дрыхли, а мы…
— Ладно, не шуми, Ермолай. Идите в поварню, перекусите чем-нито и отдыхайте, а в следующую ночь и закончите.
Когда писарчуки были уже в дверях, Болотников сказал:
— Да, Ермолай, после завтрака зайди на часок, надо грамоту князю Шаховскому изготовить.
— Ладно. Заскочу.
Когда после завтрака Ермолай воротился в воеводскую избу, Болотников спросил:
— Ну подсыпал немцу зелья?
— С чего ради?
— Как? Я ж тебе велел.
— Мало ли чего вы ни велите. Вы видели, как он пишет?
— Ну видел, так что?
— И такого человека травить? Да я ввек этого не сделаю.
— Ну, Ермолай…
— Что «Ермолай»? У вас вон атаманы и сотники. А у меня? Перо гусиное да чернильница. Мне тоже нужен помощник. Вот пусть Каспар и будет со мной. У меня от одних «прелестных писем» рука скоро отсохнет.
— А что? Неужто может?
— Конечно, у скольких уже пишущих отсыхали.
— Ну так бы и сказал, что еще один писарчук нужен. Чего шуметь-то? Садись к столу, бери перо. Пиши. «Дорогой Григорий Петрович, любыми посулами вызывайте царя Дмитрия сюда. Если б он был здесь, мы уже бы были в Москве. Никак не пойму его упорства. Ведь когда он посылал меня сюда, сказал, что будет тотчас, едва я приближусь к Москве. Я был уже возле нее, а теперь вот нахожусь в Калуге, обложенный армией Шуйского, и все из-за отсутствия Дмитрия Ивановича. Мне уже надоело врать, что он вот-вот прибудет к армии. Окружение это мне одному трудно будет прорывать, посему прошу вас подвигнуть князя Телятевского идти ко мне на помощь. А вам, Григорий Петрович, хорошо бы объединиться с царевичем Петром, идти на Тулу и взять ее, пока туда не явился Шуйский. Тула, пожалуй, главнее Калуги, так как там много кузниц, кующих оружие. Ее никак нельзя уступать Шуйскому». Все. Дай подпишу.
С некоторых пор, а именно с того времени как Ермолай научил воеводу рисовать пером первую букву его фамилии, Болотников с удовольствием выводил ее в конце письма, и каждый раз писарь напоминал:
— А змейку?
И воевода, начиная от буквы «Б», делал «змейку», которая должна была обозначать другие буквы фамилии, пока еще не выученные Болотниковым: «Возьмем Москву, выучу все, а пока некогда».
После воеводской подписи Ермолай посыпал грамоту мелким песком, чтобы впитались лишние чернила. Потом, сдув песок, свернул грамоту в трубочку, перевязал бечевкой, подал воеводе.
— Готово, Иван Исаевич.
Болотников взял грамоту и спросил:
— А где у тебя берестянка?
— Какая берестянка? — не понял Ермолай.
— Та, что с ядом.
— Я ее выкинул, Иван Исаевич.
— Как? — удивился воевода. — Как ты посмел?
— А просто, пошел в отхожее место и кинул. Зачем она вам, воевода? Ваше дело воевать, а не травить.
— Ну и жук ты, Ермолай. Полагалось бы всыпать тебе плетей, но тебя теперь не достигнешь рукой — главный писарь армии его величества.
И, погрозив Ермолаю пальцем, неожиданно рассмеялся.
10. Еще один Дмитрий
Их было трое. Два брата, Матвей и Гаврила Веревкины, и Александр Рукин, выдававший себя за московского подьячего. В разоренной измученной стране, наводненной разбойниками и нищими, в одиночку было трудно выжить. А втроем все же полегче. Разбойничать, конечно, им не с руки было (отряд мал), но воровать втроем в самый раз. В основном они промышляли ночью по сараям, чуланам и амбарам. Рукин оставался снаружи, а братья залезали в сарай и брали там все, что под руку попадалось, чаще всего кур или яйца. Если возникала опасность, Рукин крякал селезнем, и Матвей с Гаврилой выскакивали наружу и пускались наутек.
Раза два по ним стреляли из пищали, но по ночному делу промахивались. Днем они обычно отлеживались в кустах, поедая ворованное, а ночью вновь отправлялись на промысел, заранее наметив объект для нападения. Для этого кто-нибудь один отправлялся в деревню и высматривал подходящие сараи, где кудахтали куры или гоготали гуси.
В Чечерске на разведку отправился Матвей, он шел по улице присматриваясь и прислушиваясь, чем и привлек к себе внимание урядника Рогозы. Тот, подкравшись сзади к подозрительному прохожему, схватил его за плечо и вскричал с торжеством:
— Ага, попался, лазутчик!
И потащил бедного Матвея к старостатской избе, там, засунув в кутузку, и без того переполненную бдительным урядником, побежал к старосте пану Зеновичу.
Попав в кутузку, Матвей первым делом стал ногтем соскребать с подола рубахи капли яичного желтка, нечаянно пролитого им во время выпивания сырого яйца. Желток — явная улика, хорошо, что урядник сразу не заметил ее.
Рогоза, сияя как золотой дублон, влетел к старосте на всех парусах:
— Ясновельможный пан, я только что изловил лазутчика.
— Опять лазутчик? — поморщился пан Зенович.
— Но этот точно лазутчик, клянусь матерью. Все шел и высматривал, и высматривал.
— Что он мог в нашем Чечерске высмотреть, пан Рогоза?
— А уж это надо его спросить. Если не сознается, поднять на дыбу.
— Ладно. Тащите его сюда.
Матвею, слава Богу, достало времени соскрести с рубахи улику. Рубаха, правда, в том месте сильно заблестела, но от желтка и следа не осталось. За это время он успел придумать о себе очень правдивую историю. И когда остался перед старостой, был уже готов.
— Кто ты таков? — спросил грозно Зенович. — И что здесь делал?
— Я Андрей Андреевич Нагой, родственник царевича Дмитрия, панове. А сюда попал поневоле. Дело в том, что Шуйский преследует всю нашу семью и я бежал из Москвы с двумя своими слугами.
Лицо у пана Зеновича разгладилось, подобрело, и он насмешливо взглянул в сторону урядника: «Эх ты, мол, «лазутчик».
— А высматривал я, Панове, квартиру, в которой мог бы остановиться со своими слугами.
— А где ж ваши слуги, пан Нагой?
— Я их оставил за селом.
— И куда ж вы следовали с ними?
— Я пробирался в Стародуб, там Дмитрий обещал мне встречу.
— Так он жив все-таки?
— Да, конечно. Шуйский убил одного из его слуг и сказал народу, мол, это Дмитрий. А чтоб не узнали, закрыл лицо ему маской.
— Да, да, я слышал об этом, — сказал пан Зенович. — Чем бы я мог помочь вам, пан Андрей?
— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы нарядили нам подводу до Стародуба, пан Зенович.
— Подводу мы, конечно, найдем, но вот охрану… На город стражников не хватает. Вон урядник вертится как белка в колесе.
— Как-нибудь доберемся, у нас уже и грабить нечего. Под Пропойском разбойники отобрали все: и коней, и одежду, и деньги, какие имелись, — соврал Матвей, не моргнув глазом. Эта выдумка как-то оправдывала его затрапезный вид — ограблен. А у пана Зеновича вызвала неподдельное сочувствие.
— Если пан не обидится, я могу предложить ему свой кунтуш[48]. Он, правда, не новый, но вполне приличный.
— Я был бы вам очень благодарен, ясновельможный пан.
— Рогоза, добеги до хаты, скажи моей женке, пусть даст кунтуш, что висит в сенцах. Да вытряси хоть пыль с него, недогадливый.
Когда урядник исчез, Зенович сказал:
— А квартиру мы вам найдем хорошую.
— Если вы обещали нам подводу, так зачем нам квартира, пан старшина?
— Ну как же? Отдохнуть там или еще чего.
— Нет. Лучше уж ехать, в пути отдохнем, — отвечал Матвей, все еще опасаясь разоблачения, которое могло случиться в любой момент.
Остановись тут с ночевкой, к утру старшина с урядником раздумаются, засомневаются да, глядишь, еще и за караул возьмут. Нет, нет, лучше сразу ехать, пока верят, пока добрые.