— Как откроют гроб, так и скажи громко народу: вот, мол, мой сын. А давеча, мол, я признавала за сына самозванца, потому как была под угрозой. Поняла? Я тебя спрашиваю: поняла?

— Поняла, — прошептала бледнея старуха.

— Да погромче там, погромче, чтоб народ слышал, не шипи, как змея. Да пади на него, да пореви. Небось Гришку обнимала, ревела. Так поплачь хошь над родным дитятей.

— Помолчи, Василий, — нахмурилась инокиня. — Сам-то хорош был.

Не в бровь — в глаз упрек Шуйскому, хватило ума — смолчал.

На том самом месте, где менее года тому встречала Марфа самозванца, теперь встречала она гроб с ее единственным ребенком, смерть которого все эти годы занозой сидела в сердце несчастной матери. И опять народу сбежалось не менее, чем тогда, но нынче не оттесняют людей стражники. Пусть толкутся около, вблизи, чтоб слышали слова матери-царицы, ее признание в мощах сына своего.

Очень надеялся на это действо Шуйский, очень. Опознает Марфа принародно сына и заткнет глотки болтунам о его спасении. Поймет народ, что не было никакого Дмитрия и сейчас нет, а был Гришка — расстрига и самозванец.

И вот появилась подвода, на которой стоял невеликий гроб, накрытый расшитой золотой узорочью парчой. «Молодец Филарет, — подумал Шуйский, — догадался прикрыть гроб царевича дорогой тканью». Следом ехал в невеликой тележке сам Филарет, другие сопровождающие верхи на конях.

Воз остановился возле царя и царицы-инокини. Скинули парчу, подняли крышку. Марфа взглянула на то, что осталось от сына, покачнулась, едва не упала. Шуйский поймал ее за локоть, сдавил: «Ну!» У Марфы сердце зашлось, слова молвить не может, не то что речь сказать. Шуйский давит локоть: «Говори!» Наконец поняв, что ничего от инокини не добьется, решил сам молвить. Перекрестившись, начал:

— Православные, у царицы-матери сердце зашлось при виде своего дитятки — царевича Дмитрия Ивановича. Вот он перед вами тот Дмитрий, имя которого украл у него Гришка-расстрига. Ныне нет Дмитрия, он на небе у Бога пребывает, а у нас лишь мощи его, святые мощи мученика…

В толпе перешептываются: «Вот и слухай его, то признавал того Дмитрия, то теперь этого». «А-а, брешет, как сивый мерин». «Тише вы, слухайте, че загибат-то».

И Шуйский, ничтоже сумняшеся, «загибал» далее:

— …Он был убит по приказу Бориса Годунова, дабы после смерти Федора занять престол самому.

— Ах, Василий Иванович, Василий Иванович, когда же ты правду-то молвил? Тогда ли, когда, воротившись из Углича, где расследовал трагедию, принародно молвил, что царевич сам себя нечаянно зарезал, упав в приступе падучей на нож, или нынче, когда, оказывается, был убит клевретами Годунова?

И опять среди черни шепоточки: «Изоврался царь, изоврался. Где ж такому верить-то?» «А сама-то, сама, ровно каменна, того обнимала, целовала, а тут… да ежели б и вправду сын ее, дак изревелась бы».

Нет, не погасил слухов Шуйский привозом мощей Дмитрия, того более усилил. Вот уж истина: пришла беда — отворяй ворота. Новое дело: появились в Москве листки подметные, в которых писалось: «Я, Дмитрий — государь всея Руси — жив и скоро приду к вам, дабы освободить народ из-под тирании Шуйских». Мало того что листки подбрасывались на Торге, так их еще клеили на воротах боярских. Листки ли эти или недруги Шуйских взбудоражили столицу, чернь, кем-то подстрекаемая, сбежалась на Красную площадь и потребовала на Лобное место тех, кто убил «доброго царя» или изгнал из Кремля. Некоторые хором вопили:

— Шуйско-го-о! Шуйско-го-о!

Встревожились, перепугались бояре, сбежались в Кремль во дворец. Царь приказал усилить стражу во всех воротах и стрелять по черни «беспощадно», если она вздумает прорваться в Кремль. Племяннику Скопину-Шуйскому наказывал:

— Выкати, Миша, пушки перед воротами. Пусть зарядят. Фитили запалят. Если полезут — палить не задумываясь.

Когда все бояре собрались, царь закричал на них:

— Я знаю, кто из вас подстрекает чернь на меня, знаю.

— Государь, как ты можешь… — заикнулся было Крюк Колычев, но Шуйский перебил его:

— Замолчи, не про тебя речь. Ежели кто-то целит в цари, так пусть садится на мое место. Вот. — Шуйский снял шапку Мономаха и бросил ее на кресло, рядом прислонил посох. — Берите, кто роет под меня. Ну! Ну! Берите же! Вот царская шапка, вот посох. Ну кто?!

Бояре были ошарашены неслыханным поступком — царь сам сбрасывал с себя шапку, отбрасывал посох.

— Нет, нет, — закричали испуганно несколько бояр едва ли не хором, всерьез испугавшись остаться без царя да еще в такое время, когда под стенами Кремля разбушевалась чернь.

— Василий Иванович, возьми шапку, — надрывался Колычев. — На кого ты нас бросаешь? Ты царь, возьми посох!

И тут Шуйский понял, что наступил момент, когда он может требовать:

— Я возьму только в том случае, если вы мне представите зачинщиков. Немедленно.

— Сегодня же, сегодня они будут пред тобой.

Шуйский взял шапку, одел на голову, принял от услужливого Колычева царский посох.

— Ну глядите, ежели что… мне недолго, — пригрозил напоследок, усаживаясь вновь на царское седалище.

Посовещавшись, бояре отрядили Колычева искать зачинщиков на площади, хотя Шуйский недвусмысленно намекал, что они тут находятся во дворце.

Царь поднялся и направился из палаты к себе, по пути кивнув дьяку Луговскому: «Ступай за мной».

Придя в царский кабинет, Шуйский сел за стол, вынул бумажку.

— Вот, Томило, подметное письмо от имени Дмитрия, написано человеком весьма грамотным. Ты видаешь многие Почерка, сидя в канцелярии, взгляни, не напоминает ли оно чью-то руку?

Дьяк Луговской взял записку, перечитал несколько раз.

— Вроде знакомо…

— Ну-ну, — подбодрил царь.

— Боюсь ошибиться, государь, грех на душу взять.

— А ты не боись, Томило, я твой грех на себя приму. Ну?

— Не могу твердо утверждать, но очень уж похоже на…

— Ну чего тянешь вола за хвост, — начал сердиться Шуйский.

— Только похожа государь, но его ли, боюсь утверждать.

— Чье?! Черт тебя подери, — хлопнул царь ладонью по столу.

— Митрополита Филарета.

— Ага-а, — вскочил Шуйский и забегал по кабинету. — Я так и знал, я так и знал.

— Но, государь, только похожа, а его рука или нет, боюсь утверждать.

— Ничего, ничего, Томила, не боись. Казнить я его не стану. Садись к бумаге, пиши указ.

Вечером Крюк Колычев привел «виновников», которых раздобыл, выйдя из Кремля, и с Лобного места объявив, что «государь хочет выслушать народ, чего ему надобно? Давайте четверых из вашей среды». Пошумев, чернь выделила четырех, они и оказались виновниками смуты. Царь не велел их казнить, а лишь отдать Басалаю «под добрую плеть», а потом выслать куда подале.

А на следующий день вышел указ: «Отъезжать не мешкая митрополиту Филарету в Ростов и возглавить тамошнюю епархию, которая без догляду хиреть починает. И провожать следует высокого иерарха князю Скопину-Шуйскому». С честью провожать.

Задушивший когда-то по приказу Дмитрия жену Бориса Годунова, а далее аккуратно вместе с Басмановым доставлявший на ложе самозванцу женщин и девиц, дворянин Михаил Молчанов счел за благо бежать из Москвы. Он видел убийство Басманова и содрогнулся от мысли, что и его ждёт такой конец, и потому не встал на защиту царя, а, напротив, смещался с толпой заговорщиков и вместе с ними носился по дворцу, вопя проклятия по адресу еретика и расстриги.

Князь Шаховской, воспользовавшись суматохой, пробрался в царский кабинет и украл государственную печать, еще плохо представляя, для чего она может ему понадобиться: «С поганой овцы хоть шерсти клок». Он был захвачен заговорщиками на месте преступления, уличен и едва не убит, не заступись за него Молчанов, предложивший засадить князя в подвал до суда.

Шуйский, став царем, сжалился над Шаховским и отправил его воеводой в Путивль, даже не догадываясь, что «пускает щуку в реку».