— Шведы, дай Бог, если к весне явятся. А этот чирий хутынский надо самим сбить попробовать. Вон на Торге сколько уж народу сбежалось, готовы на Кернозицкого хоть с голыми руками. Соберите их, вдохновите, скажите, что скоро-скоро великое войско подойдет. Велите тысяцкому вооружить их да и людьми помочь и — вперед.

— А если пустить полк Вышеславского, — сказал Гаврила.

— Воевода Вышеславский с полком мне нужен будет торить дорогу на Москву. С чего ради он должен за новгородцев драться? Пусть сами попробуют. Если уж сильно оконфузятся да потянут на хвосте Кернозицкого, тогда другое дело. А пока пусть сами промыслят. И скажут спасибо, что вас отпускаю.

Толпы сбежавшихся крестьян и впрямь были обозлены на поляков, не только ограбивших их до нитки, но и насиловавших их жен и дочерей. И единственно, что требовали они от новгородцев: «Дайте нам оружие».

В харалужном ряду[62] на Торге пришлось купцам закрывать, замыкать лавки — оружие тоже товар, а ну навалятся беглые крестьяне, крикнут: «На поток их!» И разграбят, растащат мечи и пищали, копья и луки со стрелами. В миг разорят.

Гавриил Чулков навалился на тысяцкого: «Вооружай людей, Новгород защитить хотят».

Федор Чулков, как мог, показывал крестьянам приемы пользования мечом и копьем.

— Ты нас не учи. Ты дай нам, а уж мы сами науку на рати достигнем. Не достанем железом, зубами загрызем.

Братья Чулковы по совету Скопина решили напасть на Хутынь ночью, надеясь крепко на внезапность, хотя и не исключали присутствие шпиона в Новгороде.

— До Хутыни пеши два-три часа ходу, — наказывал Скопин. — Как солнце закатится, так и двинетесь, к полуночи там будете. Подсыл-от не успеет сообщить, спать ляжет.

До самой последней минуты никому не сообщалось, в какой день и час выступит новгородский полк. В тот день никому с вечевой площади не велено было расходиться до вечера: «Для чего?» Отвечали: «Будем считаться».

Выступили в темноте и направились в Плотницкий конец, только тут многие стали догадываться, куда направляются: на Хутынь. Шли около трех часов правым берегом. Старались не шуметь, на закашлявшего нечаянно шипели как гуси: «Тиш-ш-ше ты, злыдень».

Едва замаячили Впереди монастырские постройки, Чулков велел остановиться и послал вперед охотников, приказав коротко:

— Уберите сторожей в воротах.

Но без шума это не удалось, кого-то там упустили и тот заорал благим матом:

— Рятуйте-е-е!

И тут уж, не слушаясь Чулкова, дружина его ринулась вперед к воротам, сопя и матерясь, обгоняя друг друга. И началась в монастыре беготня, крики, стоны. Откуда-то слышалась четкая команда:

— Панове, пли!

Сверкал огонь из пищалей, грохотали выстрелы.

И хотя мщение, клокотавшее в сердцах смердов, бесстрашно вело их на жестокую резню, воинское умение должно было одержать верх, а им совсем неплохо владели поляки. Пока крестьянин, которому посчастливилось где-то у сарая ухватить пана, с наслаждением душил его, а потом еще пырял много раз ножом, приговаривая: «Это тебе за женку, это за дочку», польский жолнер успевал пронзить шпагой трех-четырех нападающих, заодно и торжествующего мстителя.

Выбить поляков из монастыря не удалось. Новгородцы отступили, потеряв едва ли не половину.

К Кернозицкому притащили раненого смерда.

— Вот, ясновельможный пан, эта скотина изрезала ножом подхорунжего.

— Ага, изрезал. Ну и мы его на ремни пустим. Подвесьте-ка молодца.

Крестьянина, заломив руки за спину, подвесили под дубом.

— Ну как тебя-звать, скотина?

— Степан Липский, — прохрипел тот, отплевывая кровь. Знал смерд, что мучительный конец грядет ему, но столько было ненависти у него к полякам, что решил умирать молча, а если говорить, то как можно больше стращать и срамить ляхов.

— Скажи, Степан, кто это напал на нас?

— Это были цветочки, ясновельможный, ягодки вам впереди.

— Сколько войска в Новгороде?

— На вас на всех хватит. Царь-государь прислал главного воеводу, за ним тыщ тридцать идут. Со Швеции помощь не менее. Что? Не по нраву, сучье вымя. Погоди и тебя панская рожа вот так подвесят, ты еще поплачешь. Поплачешь кровавыми слезами.

Далее пленный начал поносить ясновельможного такими срамными словами, что Кернозицкий не выдержал и, забыв об обещанных ремнях, собственноручно проткнул срамослова шпагой. Чего и хотел несчастный Степан Липский. Царство ему небесное.

А через три дня в Новгороде стало известно, что поляки ушли из монастыря, осквернив церкви, спалив деревянные строения.

— Ну вот, — сказал Скопин Чулкову. — А вы расстраивались, что не выгнали их. Нагнали все-таки страху на ляхов. Судя по следам, Кернозицкий в Старую Русу наладился.

Трогательная встреча царицы Марины с царем Дмитрием, разыгранная на глазах всего тушинского воинства, весьма и весьма подняла престиж Вора. Раз царица обнимает, целует — значит, он и есть самый Дмитрий Иванович. Это для рядовых ратников и казаков. А военная верхушка — гетман, воеводы да и атаман Заруцкий хорошо знали, что это за царь. И если на людях являли ему должное почтение, то наедине могли и к черту послать.

Тушинский лагерь наполнялся вояками не по дням — по часам. Являлись казаки донские, запорожские, польские отряды. Одна из групп поляков решила провозгласить гетманом Меховецкого как старейшего сторонника царя.

Рожинский, узнав об этом, послал сказать претенденту: «Я убью тебя!» Меховецкий испугался и кинулся под защиту государя:

— Ваше величество, Рожинский мне угрожает.

— Не бойся, дорогой друг, я своих старых друзей не выдаю. Ты здесь в безопасности.

Но тут ворвался к царю гетман Рожинский с своими клевретами.

— А-а, вот ты где! — вскричал он. — Я тебя предупреждал, мерзавец, — и обернувшись к одному из своих слуг, приказал: — Убей его!

Меховецкий не успел даже и саблю из ножен выхватить, как тут же пал, пораженный шпагой в грудь.

— Что ты натворил? — вскричал царь на убийцу. — Я сейчас прикажу…

— Заткнись, сукин сын, — рявкнул гетман на царя, — пока я не снес тебе голову!

И царь заткнулся, на несколько минут он буквально потерял дар речи.

Нет, Рожинский не мог терпеть конкурентов. И поэтому едва лагерь начал окапываться и обустраиваться, он сказал Сапеге на военном совете:

— Предлагаю вам, Петр Павлович, идти к Троицкому монастырю и взять его, тогда Шуйский окажется в наших клещах.

— Вполне разумное решение, — согласился Сапега. — Падение Троицы будет сильнейшим ударом и по Москве, и по русскому православию. И я это сделаю, Панове.

Чувствуя и в Лисовском своего возможного соперника, Рожинский и ему нашел дело:

— Вам, полковник, я поручаю Суздаль и Владимир. На пути к ним помогите Яну Сапеге под Троицей.

— Я мог бы и один, — поморщился Сапега, — если б мне подкинули хоть сотню пушек.

— Сотню не найдем, а вот половину предоставим, — пообещал гетман. — Возьмете Троицу, вот там и наберете пушек сколько вам надо.

И хотя военный совет шел в присутствии царя, на него мало обращали внимания, а когда он пытался что-то подсказать, откровенно отмахивались: «Вы человек не военный, ваше величество. Сидите и слушайте».

Он сидел и слушал. И думал: «Вот как крикну сюда Будзилу с Гаврилой, да как прикажу вас всех за караул. Посмотрим, что тогда запоете». Но так лишь мечталось Тушинскому вору, он знал, что совершенно бессилен без поддержки союзников.

А гетмана Рожинского царь втайне даже побаивался; «Убьет он меня когда-нибудь, этот разбойник. Вон зенки пялит, ровно сверла в них». Поэтому всегда был с гетманом ласков и его величал только по имени-отчеству — Роман Наримунтович, хотя долго не мог запомнить отчество, больно мудреное было. Однако ничего, заучил.

Около 30 тысяч ратников — пеших и конных — увели Сапега и Лисовский из Тушина под Троицкий монастырь, а в лагере вроде и не убавилось. Словно образовалась под боком у столицы вторая Москва, беспокойная и задиристая. Стычки меж Москвой и Тушиным происходили почти беспрерывно, в основном на рубеже речки Ходынки.