По приказу полковника Яна Сапеги, отданному заранее своему воинству, за «сопротивление законному государю» город был подожжен, а уцелевших жителей погнали к озеру Неро «сажать в воду», не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков.

Ян Сапега достойно начинал свой кровавый путь по Русской земле, оставляя ей на века память о своем ясновельможестве. А пан Лисовский был достойным исполнителем этих людоедских приказов.

Устюжна — невеликий город на реке Мологе — даже крепости своей не имеет. Основатели города рассуждали: «Мы за великими лесами, реками и озерами, ктой-то к нам сунется». Отчего и пренебрегли крепостью. А зря.

В державе началось такое, что у устюжан голова кругом пошла: Появился слух, что на Москве два царя образовалось. Был Василий Иванович и вот на тебе явился еще Дмитрий Иванович. Это что ж за порядок такой? Кому служить-то? И ведь спросить некого.

Воеводы нет в Устюжне, даже головы нет, хотя есть приказная изба, где сидит грамотей Алеша Суворов. Вспомнили про своего попа, позвали в приказную избу.

— Отец Саватей, кому многая лета поешь, ково во здравие поминать?

— Дык ясно кого, кому крест целовали — Василию Ивановичу.

Ну вот, сразу у устюжан прояснило, они под царем Василием Ивановичем. Но тут грамота из Вологды от воеводы Пушкина. Суворов тут же послал рассыльного Саву-хромого сзывать в приказную избу вятших людей, думать. Впрочем, если незваные явятся в избу — никого не выгонят, потому как в Устюжне любят думать всем миром, как говорит Сава: хором. Через какой-то час от рассыльного весь город знал, что пришла грамота аж из Вологды от самого воеводы Пушкина.

Желающих много сбежалось, в избе места всем не хватило, стояли на улице, топырили ладонями уши, чтоб слышать Алешин голос, читавший грамоту. Друг дружку пытали:

— Чего там? Об чем речь?

— Да вроде велит Дмитрию крест целовать.

— Вот те на! Мы, чай, не сумы переметные.

— Дык пишет, Ярославль уже присягнул ему, Костров вроде тоже.

— Что ни город, то свой норов, а Устюжна остается на чем стояла.

Горды устюжане, ничего не скажешь — мал золотник да дорог, им и Вологда не указ. В избе вятшие решают: как быть?

— Знаете, — говорит Алеша, — надо нам своего воеводу заиметь. Вот что значит грамотей, конечно, надо.

— Ну, конечно, на воеводу у нас никто не потянет, — сказал Богдан Перский. — А вот голову Устюжне надо.

И все согласились: Устюжне голова нужен, а уж воеводу где-нибудь выпросим.

Головой решили поставить уважаемого человека Солменю Отрепьева. Он было начал отнекиваться: не потяну я, не сумею.

Тогда Алеша Суворов предложил выбрать ему помощника:

— Давайте к Солмене присовокупим Богдана.

Перский согласился стать вторым головой, но изволил заметить:

— А знаете, Бог Троицу любит, давайте изберем и третьего. Нужен же нам грамотный человек.

И все поняли и единогласно проголосовали за третьего голову — Алешу Суворова. На что Сава-хромой тут же съязвил:

— Таперь начальство у нас навроде Змея Горыныча — трехголовое. — На это думцы снисходительно посмеялись: что, мол, с ушибленного взять, у этих рассыльных вечно язык наперед дела бежит.

Решено было первым долгом разослать грамоты — одну в Москву с просьбой прислать воеводу, вторую — в Вологду с ответом к Пушкину, третью — в Белозерье посоветоваться, как, мол, у вас? И четвертую — в Новгород к Скопину-Шуйскому просить у него подмоги и пороха.

Грамоты составляли три головы, Алеша Суворов писал. Ну в Москву ясное дело: «Нужен воевода, ратное дело разумеющий». В Вологду Пушкину, дабы не осерчал: «Грамоту вашу читали с Великим вниманием, спасибо, что не забываете Устюжну, о предложении вашем подумаем. В этом деле спешить — людей смешить». И не обидно и вроде с туманным обещанием: думаем. Сейчас Устюжне надо время выиграть. Прибудет воевода, пришлют помощь, порох, тогда устюжанам сам черт не брат.

А настрой у устюжан воинственный, тут же все кузнецы взялись оружие ковать, пищали ладить. Зимний день короток, потому и ночного времени прихватывают, при лучинах и факелах дубасят по наковальням.

Белозерцам, как ближайшим соседям, написали: «Мы все за Василия Ивановича. Если и вы за него, то пришлите нам подмогу. А вдругорядь и мы вас выручим».

Москва прислала воеводу Ртищева Андрея Петровича. И хотя пословица гласит: дареному кони в зубы не смотрят, устюжане решили посмотреть, кого там им Москва прислала. Попросили Андрея Петровича пушку зарядить и пальнуть из нее. Зарядил быстро и пальнул. Опять же пищаль дали: «А ну-ка из нее». И ее в два счета зарядил Ртищев и ворону, каркавшую на крыше, снял, от бедняги только перья посыпались.

— Меткач, — сказали устюжяне. — Нам такой воевода годится.

На общем сборе проголосовали единогласно. Однако, став избранным воеводой, Ртищев начал гонять устюжан, ко всем придираться:

— Почему у вас нет крепости?

— А на кой она нам?

— Как на кой? А враг придет, где в осаду сядете? На печках?

— Мы его к городу не подпустим.

Андрей Петрович только руками разводил:

— Ну и упертый же вы народ, устюжане.

Откликнулись на просьбу устюжан и белозерцы, прислали отряд в 400 человек под командой Фомы Подщипаева. Радовались устюжане:

— Ну теперь нас голыми руками не возьмешь.

Но Ртищев свое долбил:

— Поляки и литва в воинском деле весьма искусны, надо и нам сию науку осваивать.

Но ратные устюжяне не соглашались:

— А мы чем хуже, Андрей Петрович? На рати и научимся, — воинственно размахивали копьями, стучали саблями одну об одну, полагая, что этим нагонят страх на любого врага.

Но вот прискакал на мухортой лошаденке мужик с Батневки с новостью тревожной:

— Поляки идут, всех побивают, никого не щадят.

Посовещавшись с Подщипаевым, Ртищев решил вывести войско в поле и там встретить врага. Вывел. Исполнил, но ратники-устюжане, привыкшие все хором решать, подняли шум:

— Чего стоять без дела? Идем на Батневку, умрем за святую веру христианскую.

Ртищев жаловался белозерскому воеводе:

— Вот, Фома, я их драться веду, а они, вишь ли, помереть собираются. Ох, упертый народец.

Двинулись на Батневку и 5 января 1608 года под этой деревней и встретились с литвой.

Ртищев, носясь на коне вкруг войска своего, команду отдавал:

— Стройся ежом, ежом! Копейщики, вперед. Пищальники, пищали заряжайте! Фитили запаливайте!

Где ж их запалить на морозе? Пока кресалом искру на трут выбьешь, пока его раздуешь. А литва-то на конях уж вот она. От их сабель копья соломой ломятся.

Вмиг остался воевода без войска и без голоса, сорвал на морозе в бесполезном крике.

Прискакал Ртищев в Устюжну сам-пять, сполз с коня, вошел в приказную избу, увидел Змея Горыныча (т. е. Соломеню, Богдана и Алешу) да как заорет на них. А они и не слышат. Видят воевода в гневе великом, орет, аж жилы на шее вздуваются, а вместо крика шепот исходит. Алеша Суворов приблизился:

— Андрей Петрович, что с вами? — и ухо к нему поворачивает.

Змеей гремучей шипит ему Ртищев:

— Немедля крепость строить! Немедля!

— Но счас зима, что вы, — заикнулся Алеша.

Ртищев изо всей силы плетью по столу ахнул, словно из пистолета выстрелил:

— Крепость, я сказал!

Богдан Перский поинтересовался:

— А где войско наше, Андрей Петрович?

— Там, — указал вверх Ртищев, — куда ему шибко хотелось. У Всевышнего.

Все три головы Змея Горыныча рты разинули, наконец Соломеня вымолвил:

— Но такое войско…

— М-молчать! — зашипел на него воевода. — Дерьмо — не войско. Вы слышали, что я приказал? Немедленно, крепость!

Еще воевода Ртищев шепотом орал в приказной избе на Змея Горыныча, а уж вся Устюжна узнала: наших побили под Батневкой. Прибежавшие с воеводой рассказали.

И еще несколько дней тянулись в Устюжну уцелевшие, успевшие удрать в лес от занозистых польских сабель. Пробирались лесами, мерзли, голодали, надеялись дома отогреться, откормиться, отлежаться, наконец, на печках.