— Хорошо, — кивнул Скопин.

— И сразу на Красную площадь. Я там буду ждать с Голицыным, проведем их в Кремль через Фроловские ворота. Сотник Ус, ты ставишь своих в воротах, дабы не пустить чернь.

— Надо бы сидельцев из тюрем выпустить, у них на расстригу зуб, — сказал Куракин.

— Верно, Иван Семенович, — согласился Шуйский. — Кто сможет их возглавить?

— Я могу, — вызвался Валуев. — Только как их выпустить. Стража меня не послушает.

— Меня послушает. Я выпущу, а ты уж принимай команду с Воейковым. И сразу ведите их в Кремль. Ус, ты их пропустишь.

— Хорошо, Василий Иванович.

— Так запомните все, мы врываемся в Кремль, якобы защитить государя от иноземцев. Я сам потружусь на Красной площади, натравлю на поляков чернь. Вы же в Кремле скорее кончайте расстригу. Как только он будет убит, сразу же надо успокоить волнение черни.

— Если она раскачается, — вздохнул Татищев. — Ее не скоро уймешь.

— Поэтому в Кремле надо действовать быстро и решительно. И не дать расстриге явиться на Красную площадь. Если выпустите его, все пропало, чернь перебьет нас всех. Василий Васильевич, тебе в Кремле действовать, учти это.

— Я понимаю, Василий Иванович. Постараюсь.

— Теперь тебе задание, — обернулся к дьяку Осипову Шуйский. — Ударь в набат на Ильинке. Сможешь?

— Отчего бы и нет. Ударю, раз надо.

— Ну, кажется, все учли. Вот бы еще охрану дворца проредить. Миша, ты там вхож. Не можешь чего придумать?

— Я могу поговорить с Маржеретом, — сказал Скопин-Шуйский.

— Ты что, в своем уме, Михаил? Открываться врагу…

— Зачем открываться, дядя Василий. Я просто посоветую ему на эти дни сказаться больным.

— Ты думаешь, он не догадается?

— Да во дворце все уже догадываются, что вот-вот грянет беда.

— А царь?

— Наверное, и он тоже. Не зря же спешит в поход… Но от доносов отмахивается: «Не верю, народ меня любит». А с Маржеретом мы в очень хороших отношениях. Думаю, что послушается дружеского совета.

— Надо бы и царицу Марфу каким-то боком пристегнуть, Василий Васильевич, — подумай там.

— Как ее пристегнешь? Хотя, конечно, принародный отказ ее от расстриги многово стоит. Попробуем.

Обговорили, кажется, все детали, кому где быть, что делать. Поклялись стоять до конца и для этого выпили на прощанье братину — полуведерную ендову[35] вина, пустив ее по кругу.

— Ну укрепились братиной, запомните, начнем чуть свет семнадцатого мая. А тебе, Тимофей, до того надо обойти всех звонарей окружных у Кремля церквей и предупредить, что как ударят на Ильинке, чтоб били все разом. Ты человек уважаемый, они тебя послушают. Набат русских весьма вдохновляет.

Расходились также не все разом, а по одному, по двое. Голицыны уходили последними, во дворе стояли их подседланные кони. Шуйский пошел провожать. Когда спустились с крыльца, он, придерживая за локоть Василия Васильевича, молвил негромко:

— Вася, я надеюсь, ты не учудишь, как в Кромах тогда?

— Что ты, Василий Иванович, — смущенно отвечал Голицын. — Тогда было совсем другое. А ныне на кону голова, оглядываться не приходится.

— Я верю в твою смелость, князь Василий. Верю.

Братья Голицыны, Василий и Андрей, сели на коней, им открыли ворота, они молчком выехали, пригнувшись под верхней перекладиной.

Шуйский перекрестился, все же он не совсем доверял смелости старшего Голицына, не зря напомнил ему о Кромах. Тогда в Кромах восстало царское войско в пользу Лжедмитрия, а воевода Василий Васильевич, не надеясь на успех восстания, велел слуге связать себя и в случае чего, если Годунов начнет расследование, говорить, что воеводу повязали бунтовщики. Однако восстание удалось, войско перешло на сторону самозванца, и Голицыну пришлось развязываться и тоже присягать Дмитрию.

Сам он об этом не любил вспоминать (позор ведь!), но кто-то из слуг проболтался конюхам Шуйского. И вот, пожалуйста, всплыло в самый неподходящий момент. Пятно для фамилии, попробуй смой теперь. Но завтра в Кремле явится такая возможность, и, едучи верхом на коне к дому, Голицын даже мечтал: «Сам зарублю расстригу или пристрелю как собаку. Может быть, тогда Кромы забудут. Конечно, забудут». Мечты всегда слаще яви.

Отчего-то русские доносительством никогда не брезговали, возможно оттого, что оно, как правило, всегда поощрялось власть предержащими. Однако на Дмитрия после свадьбы свалилось столько доносов, что-де на него вот-вот покусятся, что он приказал не слушать их, а если уж очень доносчик настырен, то и сечь его: «Не толбочь, что не надо! Не оговаривай добрых людей!»

16 мая днем на правах родственника пробился к царю Мнишек. И когда они остались одни, заговорил:

— Сын мой, ваше величество, тебе грозит смертельная опасность.

— Ах, отец, я уже столько слышал об этом. Вон юродивая старуха Елена предсказывала, что меня убьют на свадьбе. Ну и что? После свадьбы уж неделя минула и я, слава Богу, жив и здоров.

— А ты знаешь, кто затевает это?

— Кто?

— Князь Шуйский с братьями.

— Но это же смешно, отец. Шуйский после помилования самый верный мне человек. Ты видел в церкви, когда мы с Мариной подошли к образам, а они оказались слишком высоко, кто нам подставил скамеечки? Шуйский. Именно князь Василий кинулся и подставил. Не слуги мои, не телохранители, а именно он догадался… Нет, он мне предан, отец, он помнит мое добро.

— Но мои гусары, вот смотри сколько доносов, — и Мнишек высыпал перед Дмитрием ворох записок. — Прочти, что они пишут.

— И не подумаю. Ваши гусары, отец, натворили гадостей москвичам, обозлили их и теперь боятся мести. Вот и пишут, чтоб я их оборонил. Мало им лакейских девок, так вон они средь бела дня вздумали боярыню сильничать, кобели.

— Но я умоляю тебя, прислушайся, сынок.

— Вы боитесь за своих гусар, отец, так и распоряжусь, чтоб у казарм выставили стрелецких сторожей.

— Себя побереги, Дмитрий, и жену свою.

— У меня в Кремле достаточно охраны, отец. Не беспокойся. Меня народ любит, а если ваших гусар припугнет, так это им на пользу. Не будут безобразничать.

Нет, не убедил тесть царственного зятя, не убедил. Хотел зайти к дочери, но раздумал: зачем пугать ребенка? Может, действительно, все обойдется, образуется.

День прошел спокойно. Дмитрий зашел в мастерскую, где умельцы делали по его приказу маски для маскарада. Примерил несколько, посмеялся вместе с рабочими над «харями». Похвалил:

— Хорошо сладили. Молодцы. За каждую по рублю получите.

После обеда царь призвал к себе стрелецкого голову Брянцева:

— Федор, выставь на ночь караулы у гусарских казарм.

— А они что? Безоружны? Сами себя укараулить не могут?

— Да нет, боятся, как бы ночью на них чернь не нагрянула. Мне докладывают, народ взбудоражен, обозлен на них.

— А к немецким казармам не надо ставить?

— Нет. Это народ серьезный, никого не обижали.

— До какого часу велишь держать посты у казарм?

— Да как рассветет, можешь снимать.

Брянцев ушел распоряжаться, а царь отправился на половину жены и пробыл у нее до ночи. Вернулся к себе поздно и обнаружил, что нет постельничего, позвал из соседней комнаты Басманова:

— Петр Федорович, где Безобразов?

— Не знаю, государь, он и не появлялся.

— Вот обормот, завтра явится, всыплю плетей. Не иначе у какой-нибудь девки застрял.

Безобразов ночевал у Шуйского, помирать вместе с другом детства Иван не хотел. Именно он и рассказал Шуйскому о расположении внутренних постов во дворце, их вооружении и времени смен. И он же подал мысль, как отсечь самозванца от народа.

— Как же ты решился, Иван, изменить ему?

— Надоело брехню его слушать, Василий Иванович. Я-то ведь знаю, откуда этот «царь» вылупился.

— Не вспоминали за далекое детство?

— Что вы, князь? Петька Бугримов вспомнил, так мигом в петлю угодил.