Войдя в храм, Басманов решительно направился к аналою, за которым стоял седой попик, монотонно читая из книги, разложенной перед ним:

— …Господи, помилуй нас, на тя бо уповахом, не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших…

— Где Иов? — перебил его Басманов.

— Архисвятитель в алтаре, — пролепетал испуганно старик. Замерли молящиеся, на хорах оборвалось пение. Басманов прошел в алтарь, увидел сидящего на скамеечке с бархатной обивкой патриарха с посохом в руке, в сияющей золотом митре[15], в изукрашенной ризе.

— Ну, изменник, — вскричал Басманов, чтоб слышно было по всему храму. — Выходи к народу, держи ответ!

— Ты что?! — возмущенно поднялся старик. — В алтарь оружным. Изыди!

— Изыдем, хрыч, с тобой вместе.

Басманов схватил владыку за длинную белую бороду, потащил из алтаря. Кто-то из стрельцов отнял у патриарха посох, другой сорвал с головы митру, обнажив седые реденькие волосы, третий толкал бесцеремонно в спину.

— Вы что? Вы что? Побойтесь Бога, — лепетал Иов, не имея сил противиться насилию.

Вытащив патриарха к аналою, от которого уже скрылся священник, Басманов громко воззвал к молящимся, оцепеневших от увиденного — испуганного патриарха с развевающимися сединами, влекомого из алтаря стрельцами.

— Православные! Ваш архипастырь изменил законному государю, он продался Годуновым. Он поносил принародно богохульными словами природного царя Дмитрия Ивановича. Государе стоит у порога Москвы, так неужто мы станем терпеть такого архипастыря?

Народ онемел. И тут стрельцы, заранее подготовленные Басмановым, дружно вскричали:

— Низложить! Низложить злодея!

— Низложить, — пролепетал кто-то в толпе неуверенно.

— Разбалакайте его! — скомандовал Басманов, и стрельцы стаей псов набросились на старика.

Стащили ризу, оплечье, вытряхнули из епитрахили[16]. Но когда схватились за панагию[17], Иов заплакал как ребенок:

— Оставьте, Христом-Богом молю!

Не оставили. Откуда-то явились монашеская черная ряса, клобук, видимо приготовленные заранее. Плачущего старика облачили во все это и повели, поволокли из храма сквозь расступающуюся толпу православных. И никто не защитил его, никто слова против насильников не молвил. Слишком тяжелые обвинения были предъявлены Иову: поношение царя и верность ненавистному Годунову. Кто посмеет защитить такого преступника? У кого две головы на плечах?

В Серпухов, откуда должен был выступить царь на Москву, пригнали более двухсот коней с царской конюшни, привезли царскую карету, сверкающую золотыми накладками и серебряными спицами.

И хотя Москва уже была очищена от неприятелей Дмитрия, он все еще боялся ее. Признаваться в своих страхах никому не хотелось, но Басманову все же он сказал:

— Петр Федорович, я вверяю вам свою безопасность и надеюсь на ваше старание.

— Не изволь беспокоиться, государь, я знаю свое дело.

С вечера обговорили, как будет двигаться царский поезд. Впереди и сзади царской кареты Басманов предложил пустить конных стрельцов, но Дмитрий мягко отклонил это предложение:

— Нет. Стрельцы пусть едут в голове обоза. А перед каретой пусть будет капитан Доморацкий со своей ротой, за каретой Маржерет с рыцарями, за ними атаман Корела с казаками. И пожалуйста, Петр Федорович, отрядите надежных конников проверять дорогу впереди, дабы не въехать нам в какую западню.

— Помилуйте, государь, дорога от Серпухова до Москвы очищена от разбойников. О какой западне речь?

— Я верю вам, Петр Федорович, но все же, как говорится, береженого Бог бережет. Сделайте, как я прошу.

— Хорошо. Будь по-вашему.

На неширокой дороге царский поезд растянулся едва ль не в три версты. Двигался он неспешно. Поэтому перед самой Москвой у Коломенского пришлось заночевать.

Туда же прибыли бояре во главе с Мстиславским, привезли Дмитрию царские одежды, только что изготовленные. Опашень столь густо был вышит золотом, что стоял коробом.

— Да на коня в нем не сесть, — пошутил Дмитрий, одев его. Шапок привезли три — маленькую тафью, усыпанную жемчугом, способную лишь прикрыть макушку, колпак, тоже изукрашенный драгоценностями с собольей оторочкой, и высокую горлатную[18] шапку из соболей.

— А где ж шапка Мономаха? — спросил Дмитрий.

— Ею, государь, будем покрывать твою главу при венчании на царство, — пояснил Мстиславский.

— А-а, понятно, — отвечал, несколько смешавшись, Дмитрий. — Надену вот эту.

Он не задумываясь выбрал горлатную шапку, своей высотой она прибавляла ему росту. Увы, царь был невысок и как все коротышки тайно страдал от этого, поэтому и обувь заказывал себе на высоком каблуке. Так что горлатная шапка была весьма, весьма кстати.

Приведен был из конюшен и верховой вороной конь под изукрашенным седлом с серебряными стременами и пышной попоной из бархата с золотыми кистями по углам. Конь должен был следовать за каретой.

В процедуру торжественного въезда царя в столицу помимо колокольного звона была включена и пальба из пушек… Но царь из пушек палить воспретил (а ну пальнут не холостым!).

— Довольно будет колоколов, а пушек мы наслушались в сражениях, — сказал он.

И именно поэтому не велел стрельцам вступать в Москву с заряженными пищалями. Чтоб ближние не догадались о его страхе, пояснил:

— Я встречаюсь со своим народом, а не с врагами.

И то верно. Не поспоришь.

20 июня 1605 года утром загудели колокола по всей Москве, народ высыпал на улицу и поскольку они были слишком узки, многие сидели по крышам и заборам. Всем хотелось видеть долгожданного природного государя «доброго царя», обещавшего столько милостей измученному народу.

Во все глаза следили москвичи за царской каретой и на все пути следования провожали радостными криками: «Здравия тебе, государь наш Дмитрий Иванович!»

Царь милостиво улыбался народу, кивал головой, помахивал ручкой, и некие, сидя на заборе, спорили:

— Видал, это он мне кивнул!

— Нет, мне.

— Нет мне, спроси у Лехи. Леха, ты заметил?

— Заметил.

— Ну кому он помахал?

— Ведомо, мне, я ж не слепой.

Некоторые от восторга плакали:

— Слава Богу-, наконец-то голубушка наш припожаловал.

— Помогай тебе Бог, боронитель ты наш.

Не слышит всего этого Дмитрий, но догадывается, что чернь искренне рада ему. Да и где тут услышать, колокольный звон уши забивает: «Бом-бом-бом, тили-тили-бом!» Самого себя не услышишь.

Польские рыцари со всех сторон кареты, со всех сторон гарцуют, чтоб, борони Бог, кто не покусился на жизнь государя. Кто слишком близко оказывается из черни к карете, на того конем наезжают: «Посторонись».

В простом народе и тени сомненья нет, что едет не настоящий царь. Он, он родимый. Не зря же вкруг кареты эвон сколько князей — Василий Голицын, Михаил Скопин-Шуйский, Дмитрий Шуйский, Борис Татев, Борис Лыков, Артемий Измайлов, Басманов, Мстиславский, всех не перечтешь. И вот он царь — солнышко наше долгожданное.

На Красной площади царя ждало все московское духовенство. Дмитрий вышел из кареты, колокола умолкли. Архиерей Арсений отслужил благодарственный молебен, благословил государя иконой. И тот поцеловал ее.

С площади он проследовал в Кремль в сопровождении всего клира и в окружении телохранителей — поляков под командой Маржерета. В это время польские музыканты, воспользовавшись тишиной, громко заиграли в трубы и литавры веселую музыку, что несколько обескуражило русских, так как государь направился в Архангельский собор поклониться могилам отца и брата.

Там, остановившись у могилы Грозного, он, скорбно склонив голову, молвил: «Спи спокойно, отец, держава вновь в наших руках». Поклонился он и могиле брата Федора Иоановича.

Посетил царь и Успенский собор, милостиво прослушав там псалмы, пропетые священнослужителями в честь такого торжественного события: «Боже, будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицом твоим, дабы познали на земле путь твой, во всех народах спасение твое. Да восхвалят тебя народы все. Да веселятся и радуются племена…»