Весть о славной победе над «шубниками», как с легкой руки казаков окрестили шуйское воинство, быстро разлетелась по городам и весям. Этому немало способствовали «прелестные листки» Ермолая, в которых вместе с призывом вступать под знамена Дмитрия последними словами клеймился Шуйский, незаконно захвативший престол: «…избранный не всей Русской землей, а всего лишь горсткой продажных москвичей». И это утверждение, увы, было правдой. Поспешил Василий Иванович, поспешил, опередив даже избрание патриарха.

Все северские города объявляли себя за Дмитрием, присягали ему, а ставленников Шуйского в лучшем случае изгоняли, а чаще вешали или «сажали в воду», как изящно именовалась тогда казнь через утопление.

Города один за одним сдавались Болотникову, и первое настоящее сопротивление он встретил под Коломной. К этому времени к нему уже примкнул боярский сын Истома Пашков. Прискакав к Болотникову со своим отрядом, он первым долгом спросил:

— Где государь Дмитрий Иванович?

— Его здесь нёт, за него воевода Болотников.

Это несколько охладило Пашкова, однако он произнес вполне подходящие моменту слова:

— Прими, воевода, под державную руку Дмитрия Ивановича города Тулу, Венев и Каширу.

— Спасибо, брат, — отвечал Болотников. — Как твое имя, чтоб мне сообщить государю?

— Истома Иванович Пашков.

Поднялось против Шуйского и древнее княжество Рязанское. К Болотникову привели рязанский отряд сам воевода Григорий Сунбулов и дворяне братья Ляпуновы, Прокопий и Захар.

— Теперь Москву голыми руками возьмем, — радовался Болотников. И эпизод с отчаянным сопротивлением Коломны был расценен как случайный эпизод. Зато, когда вышибли «шубников» из Коломны, тут уж казаки отвели душу на невинных жителях. Разграбили все, что было можно унести, насиловали женщин и даже недорослых девочек, мужчин и молодых парней убивали поголовно, щадя лишь древних стариков да младенцев. Дорого заплатила Коломна за сопротивление войску Дмитрия Ивановича.

Закачался трон под Шуйским, закачался. Он сидел на нем жалкий, еще более скрюченный, посверкивая из-под косматых седых бровей глазками и даже шапку Мономаха забывал надевать.

Бояре меж собой перешептывались:

— Худа примета-то, забывает Васька про шапку-то, того гляди и посох потеряет.

И в шепоте не сочувствие слышалось, а злорадство. Когда это было, чтоб самодержца Руси, пущай и заглазно, звали как кучера — Васька?

— Несчастливо с им царство, хуже, чем с Борисом.

— Эдак, эдак, самозванцы лезут, как черти с-под лавки.

И действительно, особо «плодовитым» оказался царь Федор Иоанович, при жизни успевший родить хилую девчонку, вскоре умершую, но после смерти у него помимо терского сына Петра явилось еще восемь отпрысков — Федор, Клементий, Савелий, Василий и даже такие царевичи, как Кропка, Гаврилка и Мартынка. Когда только успела Ирина Годунова нарожать такую прорву царевичей. Нашлись «сынки» и у Грозного — в Астрахани объявился Август, там же еще и внучек Лаврентий Иванович вылупился.

Скопин-Шуйский искренне жалел дядю, все на рать отпрашивался:

— Пусти меня, Василий Иванович, дай копье преломить.

— Погодь, Миша. Сломят тебя самого, как тростинку, с кем я останусь?

— Да не сломят, дядя Вася.

— Эх, эвон Воротынский с Трубецким — волки битые и то диранули от злыдня, как зайцы линялые. Трубецкой умудрился под Кромами и пушки побросать. Я при встрече спросил его: «Отчего это, князь Юрий, ты портки не потерял?» Так ведь обиделся.

Однако когда все воеводы оказались битыми, и даже многоопытный Мстиславский поколочен при селе Троицком, а болотниковцы появились на Пахре, в сущности под боком у Москвы, выбирать царю было не из кого, благословил племянника:

— Ступай, Миша, да поможет тебе Бог.

— Мне нужна только конница, Василий Иванович.

— Бери, — махнул рукой Шуйский. — Да себя-то береги, чадунюшка.

У Василия Ивановича своих детей нет, оттого привязан к племяннику. Он молод, красив, строен, одним видом веселит сердце старика. Оттого нет-нет да назовет его царь «чадунюшкой». И Михаил Васильевич, рано потерявший отца, вполне ценит к нему такое отческое отношение царственного дяди.

Только на людях «государем» величает, а наедине всегда «дядей» зовет. А в тяжелое время на кого положиться можно как ни на родного. Он не выдаст, не предаст.

Сотник Чабрец со своим отрядом переправился через Пахру, вода была по-осеннему холодной. И ветерок, тянувший с севера, резал лица всадников, что бритвой.

— Счас бы на печку, — ворчал кто-то из ратников.

— Вот въедем в Москву, печек хоть завались.

— Гля, братцы, стог.

И верно, на опушке леса стоял стожок. Окружили его, разнуздывали коней: пусть поедят на дармовщину. Всем у стога места не хватило, мигом растащили его по всему полю. За леском обнаружили еще два стожка, растащили и их со смехом и прибаутками. Пахло сено летом, небалованные кони с жадностью набрасывались на него. Ратники радовались за них: хоть тварей накормим.

Чабрец подозвал к себе одного казака.

— Сенька, держи вот листки прелестные. Пойдешь в Москву, разбросай где сможешь.

— А где лучше?

— На торжище, конечно. Да, гляди, не попадись, за них тебя мигом петлей наградят.

— Ладно. Не маленький. — Казак направился к коню.

Сотник крикнул вдогонку:

— Да коня-то оставь, дурило. Иди пеш. Пусть за ним кто присмотрит.

Семен подошел к коню, достал из сумы несколько сухарей, сунул в карман, повесил на луку седла плеть.

— Степ, пригляди за Буланкой, я до Москвы схожу.

— Ступай, не обижу.

Семен пошел прямо в лес, чтобы сократить дорогу до Москвы. Под ногами шуршала опавшая листва, словно ковром прикрывшая землю, где-то невидимый дятел долбил усохшую осину, нарушая тишину осеннего леса.

Через полчаса скорой ходьбы лес начал редеть, и Семен понял, что скоро явится дорога. Со стороны послышался такой знакомый густой перестук сотен копыт, что Семена ожгла догадка: «Москвичи скачут». Он упал на землю, прячась за стволом старой ветлы. Опавший, оголенный лес слишком хорошо просматривался, и его могли заметить верховые. Только ему этого не хватало, попасть в лапы москалям да еще с пачкой «прелестных листков».

«Надо подождать», — подумал Семен и тут увидел переднего конного в металлическом шлеме, в сияющих бляхами бахтерце. По богатому убору всадника и его вороного коня Семен догадался: «Какой-то воевода». А за ним рядами по трое, по четверо, теснясь на дороге, скакали войны. Семен начал было считать по рядам и где-то на полусотне сбился от внезапно явившейся мысли: «Мать честная, так это ж они на нас скачут. Как я не сообразил? Надо скорей предупредить наших. Успеть бы. Ох, Господи». Он стал задом, задом отползать от ветлы. Вставать в рост боялся, могли москвичи заметить. Лишь когда углубился до того, что и сам уже не видел конных, только слышал стук копыт, Семен вскочил и во весь дух припустился назад. В голове одно стучало: «Успеть, успеть, успеть».

Где ему было пешему тягаться с конницей.

Князь Скопин-Шуйский, возглавляющий отряд, увидев впереди через редкий лесок конных, высоко поднял руку, привлекая внимание воинов, махнул ей и пустил коня в слань[38]. Знак этот означал одно, князь призывал следовать его примеру.

Сотник Чабрец, увидев выметавшихся из-за леса конников со взнятыми ввысь клинками, заорал с надрывом: «На конь!» Сам прыгнул в седло, не успев и взнуздать своего коня — не было времени.

Отряд был застигнут врасплох. Москвичи же мчались сплоченной массой, готовой рубить, колоть, уничтожать, воодушевляемые самим князем.

Ратники Болотникова, подзабывшие за последнее время воинское мастерство, когда города встречали их не оружием, а хлебом-солью, сочли за лучшее бежать. Исполнив команду сотника «На конь!», возопили в несколько глоток:

— Спасайся, братцы!

Менее чем в четверть часа все было кончено. Паника плохой советчик в сражении.