— Это был «форд» с откидывающимся верхом выпуска 1950 года, и ручка переключения скоростей никому не мешала, — улыбнулась Барбара. — В Топеке.

Триплет словно и не услышал ее.

— Важную роль играют также снобизм, жадность и социальный статус. Я знаком с одним адвокатом в Анахейме, у которого восемь «эдзельсов» 1958 года. Он держит их в гараже, ожидая, пока цены поднимутся достаточно высоко. Еще один мой знакомый в тридцать пять лет удалился от дел, похоже, приносящих немалый доход, и начал скупать «роллс-ройсы». Почему? Потому что ему нравилось все большое — большие дома, большие собаки, большие автомобили. Такие особенности характера американцев можно и должно использовать в своих интересах.

— Начинается, — предупредила меня Барбара.

— Я весь внимание.

— Я предлагаю, — Триппет и не заметил нашей иронии, — заняться самым ненужным, бесполезным для страны делом. Для молодых мы будем продавать снобизм и социальный статус, старикам и людям среднего возраста поможем утолить ностальгию. Мы обеспечим им осязаемую связь со вчерашним днем, с тем временем, когда были проще и понятнее не только их машины, но и окружающий мир.

— Красиво говорит, — заметил я, посмотрев на Барбару.

— Он еще не разошелся, — ответила та.

— Как вам нравится мое предложение? — спросил Триппет.

— Полагаю, небезынтересное. Но почему вы высказали его мне?

— Потому что вам, мистер Которн, как и мне, плевать на эти машины. У вас представительная внешность, и вы — владелец двадцати одного драндулета, которые мы можем использовать, как приманку.

— Кого же будем приманивать?

— Простаков, — ответила Барбара.

— Будущих клиентов, — поправил ее Триплет. — Моя идея состоит в том, что мы организуем мастерскую… нет, не мастерскую. Плебейское слово. Мы организуем клинику. Да! Мы организуем клинику, специализацией которой станет восстановление развалюх до их первоначального состояния. Подчеркну еще раз, исконного! К примеру, если в «роллсе» 1931 года для переговорного устройства с шофером необходим микрофон, мы не будем ставить микрофон, который использовался в «роллсе» выпуска 1933 года. Нет, мы обыщем всю страну, если понадобится, весь мир, но найдем нужный узел. Будет установлен микрофон именно 1931 года. Нашим девизом будет гарантия подлинности.

— К сожалению, — заметил я, — у меня нет независимого состояния.

Триплета это не смутило.

— Мы начнем с ваших двадцати одного автомобиля. Необходимый капитал вложу я.

— Хорошо. Теперь понятно, почему вы обратились ко мне. Но вам-то это зачем?

— Ему хочется пореже бывать дома, — пояснила Барбара.

Триплет улыбнулся и откинул упавшую на глаза прядь, наверное, в двадцать третий раз за вечер.

— Можете ли вы предложить лучший способ для изучения разложения всей системы, чем создание бесполезного предприятия, которое за баснословную плату предлагает услуги и товары, абсолютно никому не нужные?

— С налету, наверное, нет, — ответил я. — Но мне все же не верится, что вы настроены серьезно.

— Он настроен, — подтвердила Барбара. — Серьезным он бывает только в одном случае — когда предлагает что-то неудобоваримое.

— Разумеется, я говорю серьезно, — продолжил Трип-пет. — Играя на сентиментальности и снобизме, я наношу еще один удар по основам системы и одновременно получаю немалую прибыль. Не могу сказать, что я не подниму доллар, лежащий под ногами. Это фамильная черта, которую я унаследовал от дедушки.

— Предположим, мы войдем в долю, — я уже начал по-нимать, что разговором дело не кончится. — А кто будет делать всю грязную работу?

На лице Триплета отразилось изумление, затем обида.

— Я, разумеется. Я неплохо разбираюсь в автомобилях, хотя их больше и не люблю. Предпочитаю лошадей, знаете ли. Конечно, я найму пару помощников для самых простых работ. Между прочим, а чем занимаетесь вы, когда не сдаете в аренду ваши автомобили?

— Я — безработный каскадер.

— Правда? Как интересно. Вы фехтуете?

— Да.

— Чудесно. Мы сможем продемонстрировать друг другу свое мастерство. Но, скажите, почему вы безработный?

— Потому, что у меня был нервный срыв.

В последующие два года все получилось, как и предсказал Триплет в тот вечер за ресторанным столиком. Он нашел пустующий супермаркет «Эй энд Пи» между Ла-Бреа и Санта-Моникой, провел реконструкцию здания, закупил необходимое оборудование, обеспечил подготовку документов, посоветовал, чтобы мой адвокат просмотрел их, прежде чем я поставлю свою подпись. После окончания подготовительного периода Триплет взялся за восстановление «паккарда» выпуска 1930 года, одного из двадцати одного автомобиля, которые стали моим взносом в нашу фирму. Эта спортивная модель при желании владельца могла разогнаться на прямых участках до ста миль в час. Триппет покрыл корпус четырнадцатью слоями лака, обтянул сидения мягкой кожей, снабдил автомобиль новым откидывающимся верхом и колесами с выкрашенными белой краской боковыми поверхностями шин, включая и те, что устанавливались на крылья, а затем предложил мне продать его за восемь тысяч долларов.

— И ни цента меньше, — предупредил он.

В первый же день на «паккард» пришли посмотреть двадцать три человека. Двадцать третьим оказался семидесятилетний старичок, когда-то известный исполнитель ковбойских песен. Теперь он жил в Палм-Спрингс. Старичок дважды обошел «паккард» и направился в мой кабинет.

— На нем можно ездить?

— Естественно.

— Сколько вы за него просите?

— Восемь тысяч.

Старичок хитро прищурился.

— Даю семь. Наличными.

Я самодовольно улыбнулся.

— Извините, сэр, но мы не торгуемся.

Бывший певец кивнул и вышел из кабинета, чтобы еще раз взглянуть на машину. Пять минут спустя он положил на мой стол подписанный чек на восемь тысяч долларов.

Я размышлял об этом после того, как мужчина в гетрах и его спутник покинули магазин. А потом снял телефонную трубку и набрал номер. После третьего звонка мне ответил мужской голос, и я договорился о встрече тем же вечером. Мне хотелось задать несколько вопросов о мужчине в гетрах, а тот, с кем я разговаривал по телефону, возможно, мог на них ответить. Не исключал я и того, что ответов не получу.

Дождь лил как из ведра, машины сплошным потоком еле-еле ползли по бульвару Уилшира, а водители скрежетали зубами, кляня на все лады идиота, который ехал впереди. Я успел нырнуть в просвет на крайней к тротуару полосе и достаточно быстро проехал два или три квартала. Затем повернул раз, другой и припарковался рядом с пожарным гидрантом, полагая, что с чистой совестью оплачу штраф, если полицейский покинет сухое нутро патрульной машины ради того, чтобы выписать квитанцию и прилепить ее на ветровое стекло моего «фольксвагена».

Я остановился около относительно нового двухэтажного дома, выстроенного подковой вокруг бассейна и выкрашенного в желтый цвет, изрядно потемневший от дождя. Посидел в «фольксвагене», выкурил сигарету, наблюдая, как запотевают стекла. Ровно в половине седьмого накинул на плечи дождевик, выскочил из машины и метнулся к дому. Пробежал мимо кустов роз, растущих у лестницы, ведущей на второй этаж. Струи дождя сбили с цветков едва ли не все лепестки. Я практически не вымок, поднялся па ступеням, повернул направо и нажал на кнопку звонка над табличкой с надписью «Кристофер Смолл». Что-то скрипнуло, наверное, кто-то поднял пластинку, закрывающую глазок, чтобы взглянуть, кого принесло в такую погоду, и дверь распахнулась.

— Заходи, Эдди. Промок?

— Не очень. Как ты, Марси?

— Отлично.

Марси Холлоуэй, высокая, стройная брюнетка с синими глазами, большим ртом и чуть вздернутым носиком, держала в одной руке сигарету, а в другой — наполовину опустевший бокал* Узкие брюки обтягивали ноги, белая блузка подчеркивала высокую грудь. Она жила с Кристофером Смоллом почти три года, что по меркам Лос-Анджелеса тянуло на рекорд.