Огден изогнул левую бровь.

— Не веришь?

— Нет. Я думаю, после того, как Деметер позвонил и назвал тебе сумму выкупа, ты начал трясти всю Юродскую шушеру. Возможно, нашел человека, который что-то знал, не все, лишь малую толику, но достаточно для того, чтобы ты смог предъявить претензии на кусок пирога. Не слишком большой кусок, но стоящий того, чтобы пожертвовать выходным днем. На какую сумму ты рассчитывал?

На этот раз Огден улыбнулся, не разжимая губ.

— Допустим, ты прав. Я ничего не признаю, но полагаю, что пять тысяч меня бы устроили.

— И что ты собирался сделать, чтобы заработать их?

— Помогать тебе остаться в живых, Сент-Ив. Мне кажется, за это можно отдать пять кусков.

— Ты знаешь, кто украл щит?

Огден покачал головой.

— Нет, не знаю, и это чистая правда. Я лишь слышал, что обмен назначен на завтра, а они иной раз играют грубо, кто бы они ни были.

На этот раз улыбнулся я, желая показать, что питаю к нему дружеские чувства, хотя не уверен, что мне это удалось.

— Но ведь мог быть и другой вариант, не так ли? Вполне вероятно, что ты час или два назад позвонил в Вашингтон Деметеру, который уже успел переговорить с Фрэнсис Уинго из музея. Он-то и сказал тебе о завтрашнем обмене. Более тебе ничего и не требовалось. Ты сразу смекнул, как войти в долю и заработать пять кусков в выходной день: зайти ко мне, предупредить, что воры играют жестко и могут сделать из меня отбивную, после чего я недолго думая соглашусь на твою защиту, отвалив требуемую сумму. Такое тоже возможно, не так ли, Кен?

Огден печально покачал головой.

— Мне жаль тебя, Сент-Ив.

— Почему? Из-за моей врожденной подозрительности?

Он оторвался от кресла.

— Придет день, когда ты станешь слишком осторожным, слишком осмотрительным. Ты перестанешь доверять даже тем, кому следовало бы довериться, а в результате — пиф-паф! И прощай, Сент-Ив.

Я поставил на ковер пустую чашку и тарелочку из-под сэндвича.

— Но этот день еще не настал, так?

Ощен подхватил шляпу с восьмигранного стола.

— Может и нет. Скорее всего, не настанет он, и завтра. Но как знать наверняка, — он надел шляпу, чуть сбив ее набок, еще раз продемонстрировал мне вставные зубы. — Благодарю за бербон, — сказал он и ушел.

Я же поднял с ковра бокал, чашку и тарелку, отнес к раковине, тщательно вымыл и поставил на сушку.

Адрес, почерпнутый из справочника, привел меня к двадцатидевятиэтажному административному зданию на Парк-авеню, битком набитому различными фирмами и конторами, куда люди приходят к девяти утра, чтобы уйти в пять вечера, продав, купив, поменяв и даже создав что-либо, начиная от рекламы и кончая проектом нового кладбища. По указателю в холле я определил, что Меса Верде Эстейтс находится на одиннадцатом этаже. Часы показывали без трех минут четыре. Я вошел в автоматический лифт вместе с девчушкой с белым пластиковым пакетом. Она вышла на шестом, я в одиночестве поднялся на одиннадцатый.

Меса Верде Эстейтс занимала комнату 1106, четвертую по левую сторону от лифта. Табличка на двери гласила: МЕСА ВЕРДЕ ЭСТЕЙТС, ФРЭНК СПИЛЛЕЙСИ, ПРЕЗИДЕНТ. Я постучал, но не услышал в ответ ни заходите, ни кто там, ни даже катитесь к чертовой матери. Я попробовал ручку. Она легко повернулась, я толкнул дверь и вошел. Комната представляла собой средних размеров кабинет, в котором хватило бы места только двоим — хозяину и его секретарю. Вдоль левой стены тянулись зеленые металлические полки с многоцветными брошюрами, рекламирующими Меса Верда Эстейтс. Дальнюю занимали три окна с наполовину опущенными жалюзи. Двинувшееся к горизонту солнце освещало большой стол, стоящий перед окнами. Перед столом застыли три больших кожаных кресла. Пол покрывал коричнево-черный с блестками синтетический ковер. Правую стену украшали симпатичные акварели с пейзажами пустыни, под ними стояли диван и кофейный столик со стеклянным верхом. Стола секретаря с пишущей машинкой я не обнаружил, как, впрочем, и самого секретаря. А вот хозяин кабинета сидел за большим столом в кресле с высокой спинкой, наклонившись вперед, его лысая голова покоилась на белом листе бумаги, левая рука протянулась к бежевому телефонному аппарату, а правая сжимала желтый карандаш. Я приблизился к столу и посмотрел на Спиллейси. Бумага не смогла впитать всю кровь, вылившуюся из хозяина кабинета. Я попытался прощупать пульс на руке, сжимавшей карандаш. Сердце не билось. Зазвонил телефон, и я даже подпрыгнул от неожиданности. Он звонил семь раз, но умерший Спиллейси не слышал ни единого звонка.

Полноватый мужчина в сером костюме, в очках в золотой оправе, с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом, лет пятидесяти от роду. В солнечных лучах его лысина казалась более розовой, чем на самом деле. Под рукой с карандашом оказался маленький блокнот. Спиллейси написал на нем одно слово. По тому, как заваливались и набегали друг на друга буквы, я понял, что писал он уже распростершись на столе, умирая. Но разобрать слово не стоило труда. Написал он Уинго.

Мой следующий поступок обусловила лишь одна причина: я почувствовал, что единственное слово, фамилия, написанная на блокноте, предназначалась мне, принадлежала мне? поэтому я вытянул блокнот из-под руки, сжимавшей желтый карандаш, и сунул в карман пиджака. Затем, подчиняясь инстинкту самосохранения, я вытащил носовой платок и, обернув им внутреннюю ручку, открыл дверь. В коридоре тщательно стер отпечатки пальцев с наружной ручки, сбежал по лестнице на два этажа и вызвал лифт. В кабине я вел себя предельно скромно, стараясь остаться незамеченным тремя пассажирами, ехавшими сверху, и еще тремя, что вошли на седьмом, четвертом и третьем этажах.

Снаружи Никерсон-Билдинг выглядел точно так же, как и многие другие административные здания, возведенные в двадцатых годах на Парк-авеню подрядчиком, отошедшим в мир иной, несомненно, раньше Фрэнка Спиллейси. Поэтому я не стал восхищаться его архитектурными достоинствами, а прошагал два квартала по Парк-авеню и свернул вправо в поисках первого попавшегося бара.

Назывался он то ли Холодная утка, то ли Зеленая белка. Стойка занимала всю правую стену, в зале стояли столики с клетчатыми скатерками, вдоль левой стены тянулись кабинки. Часы показывали десять минут пятого, так что столики пустовали, а за стойкой сидели лишь два завсегдатая. Я устроился на другом конце стойки, поближе к двери, подальше от пьяниц, и когда бармен подошел ко мне, заказал двойное шотландское.

— Со льдом? — спросил бармен.

— Чистое, и стакан воды.

Мне следовало попросить его налить виски в высокий бокал, потому что рука моя сильно дрожала, и несколько капель упали на стойку, когда я подносил рюмку ко рту. Виски я выпил залпом и тут же дал знак бармену повторить заказ. Увлеченный разговором с двумя пьяницами — должно быть, о спорте, автомобилях или политике, что еще могут обсуждать в четыре часа пополудни бармены и пьяницы? — он с явной неохотой прошествовал к моему краю стойки. Возможно, правда, что у него просто болели ноги.

— Снова двойное? — спросил он.

— Нет, одинарное. Где у вас телефон?

Он махнул рукой в направлении дальней стены.

— Там, у мужского туалета.

Я прошел в будку, закрыл за собой дверь, набрал 911, дождался, пока ответил голос, голос полицейского, и протараторил: Слушайте внимательно. В помещении 1106 в Никерсон-Билдинг на Парк-авеню вы найдете убитого. Его зовут Фрэнк Спиллейси. Спиллейси, — и я повесил трубку.

Полная рюмка уже дожидалась меня. Пить не. хотелось, ко не пропадать же добру. Поэтому я выпил виски, положил на стойку три долларовые купюры и мелочь, вышел на улицу, поймал такси и поехал в Аделфи. Поднявшись к себе, я достал из кармана маленький блокнот и прочитал единственное записанное на нем слово. Уинго. Я вырвал страничку из блокнота, порвал ее на мелкие кусочки и спустил в унитаз, затем, вспоминая уроки, полученные с больших и малых экранов, разорвал все остальные странички. Мне пришлось провести в ванной добрых пять минут, спуская бумагу в унитаз. Картонную обложку блокнота я бросил в мусорное ведро.