Литмир - Электронная Библиотека
A
A

на котором стояла пишущая машина, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.

— А не выпить ли нам еще?

Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.

— Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.

Я глотнул виски:

— Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.

Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-стар-шим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позлее родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.

После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом — до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.

— Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, — пояснил Падильо. — Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой — на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.

Мать Падильо умерла от туберкулеза весной 1941 года.

— Мне стукнуло пятнадцать, я свободно владел шестью языками, поэтому послал Мехико к черту и отправился в Штаты. Добрался я лишь до Эль-Пасо, работал коридорным, гидом, не брезговал контрабандой. Овладевал основами бармен-ского искусства.

К середине 1942 года я решил, что с Эль-Пасо больше мне взять нечего. Я получил карточку социального страхования, водительское удостоверение и зарегистрировался на призывном пункте, хотя мне было всего шестнадцать. Украл в двух лучших отелях фирменные бланки и написал на них рекомендации, в которых подчеркивались мои достоинства как бармена. И подделал подписи обоих управляющих.

На попутках и по железной дороге через Техас я добрался до Лос-Анджелеса.

— Сумасшедший город, — Падильо покачал головой, — кишащий мошенниками, проститутками, солдатами, психами. Я получил работу в маленьком баре. Место мне понравилось, приняли меня хорошо, но идиллия продолжалась недолго, потому что за мной пришли.

— Кто же?

— ФБР. Случилось это в августе 1942-го. Я только открыл бар, как появились два джентльмена. Вежливых, как проповедники. Они показали мне удостоверения, из которых однозначно следовало, что их обладатели — агенты ФБР, и предложили мне поехать с ними, потому что призывной пункт уже давно посылает мне повестки, а они возвращаются назад со штемпелем: «Адрес неизвестен». Они уверены, что тут какая-то ошибка, но им понадобился не один месяц, чтобы найти меня.

— И мы отправились в их контору. Я дал показания и подписал их. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Прочитали мне лекцию на патриотическую тему и предложили на выбор: пойти в армию или сесть в тюрьму:

Падильо выбрал первое и попросил отправить его в училище поваров и пекарей. И к концу 1942 года хозяйничал в офицерском баре в небольшом центре подготовки пехоты на севере Техаса, неподалеку от Далласа и Форд-Уэрта. А потом кто-то из кадровиков, просматривая личные дела, обнаружил, что он может говорить и писать на шести языках.

— Они заявились ко мне ночью. Старший сержант, дежурный офицер и какой-то тип в штатском. Далее все было, как в плохом фильме. Защитного цвета «паккард», зловещая тишина в кабине мчащегося в аэропорт автомобиля, сурового вида пилоты, то и дело поглядывающие на часы, вышагивающие взад-вперед под крылом С-47. Смех, да и только.

Самолет приземлился в Вашингтоне, и Падильо начали гонять из кабинета в кабинет.

— Некоторые из них были в штатском, другие — в форме. Но в тот год все они курили трубки.

Они проверяли его языковые знания.

— Я мог говорить по-английски с миссисипским или оксфордским акцентами. Я мог говорить, как берлинец и марсельский сутенер.

Они послали меня в Мэриленд, где научили кой-каким приемам. Я же научил их другим, которые были в ходу в Хуаресе. Каждый из нас пользовался «легендой». Я заявлял, что разносил чистые полотенца в одном из борделей Мехико. Всех живо интересовал круг моих тогдашних обязанностей.

По завершении тренировочного цикла в Мэриленде Падильо вернули в Вашингтон. Привели в неприметный особняк на Эр-стрит, к западу от Коннектикут-авеню. Его желал видеть полковник.

— Выглядел он совсем как актер, играющий полковника в голливудских фильмах. Его, похоже, это раздражало.

Он сказал, что я могу внести значительный вклад в «борьбу за национальную безопасность». Если я соглашусь, меня демобилизуют, дадут американское гражданство и даже будут ежемесячно вносить определенную сумму на мой счет в «Американ секьюрити энд траст компани». Деньги я смогу получить по возвращении.

Я, естественно, спросил, откуда мне придется возвращаться.

— Из Парижа, — он пососал нераскуренную трубку, посмотрел в окно. Как я потом узнал, до войны он преподавал французский в университете в Огайо.

Падильо провел во Франции два года, главным образом в Париже, обеспечивая связь маки с американцами. После окончания войны его вернули в Штаты. В банке он получил деньги, ему выдали регистрационную карточку, в которой значилось, что он не годен к строевой службе, а генерал одобрительно похлопал его по плечу.

— Я отправился в Лос-Анджелес. За время моего отсутствия город изменился, но ненамного. Люди по-прежнему жили там так, будто играли роль на съемочной площадке. Меня это вполне устраивало. На реальную жизнь я уже насмотрелся.

Денег мне хватало, но я все равно начал искать работу и вскоре устроился барменом в маленьком клубе в Санта-Монике. Я уже подумывал, а не стать ли мне совладельцем клуба, когда за мной вновь пришли. Опять же два молодых человека, в однобортных костюмах, в шляпах. Для меня есть небольшая работа, сказали они. На две, максимум на три недели. В Варшаве. Никто знать не будет, куда я уехал, зато по возвращении меня будут ждать две тысячи.

Падильо бросил окурок на пол и закурил новую сигарету.

— Я поехал. В Варшаву, а потом еще в дюжину мест, а может, и две дюжины, но в последний раз, когда они заявились ко мне в темных костюмах и с приклеенными улыбками на физиономиях, я ответил отказом. Улыбки стали шире, они приводили все новые доводы, но я стоял на своем. Тогда они намекнули, что в Вашингтоне задаются вопросом, а стоило ли давать мне американское гражданство, поэтому я должен выполнить и это задание, чтобы рассеять недовольство власть предержащих.

Я забрал из банка все деньги и двинулся на восток. Работал в Денвере, Колфаксе, но они нашли меня и там. Я удрал в Чикаго, оттуда перебрался в Питтсбург, потом в Нью-Йорк. Там я прослышал об этом баре; в Джерси. Тишина и покой. Студенты, жители близлежащих городов, более никого. Я внес задаток.

За окном уже стемнело. Керосиновый фонарь осветился мягким желтоватым светом. Виски в бутылке оставалось все меньше. Тишина густела.

— Но они пришли снова, и вежливые нотки исчезли из их голосов. Я, мол, обязан делать то, что мне прикажут. Мне требовалось прикрытие в Бонне, а вы, не зная о том, подготовили его для меня.

— Я могу и отказаться.

Падильо цинично ухмыльнулся.

— Здесь не так-то легко получить необходимые разрешения и лицензии, не правда ли?

— Полностью с вами согласен.

— Вы и представить себе не можете, как все упрощается, если обращаться к нужным людям. Но, если вы будете упрямиться, даю полную гарантию, что в Бонне вам не удастся продать ни одного мартини.

— Вы, значит, так ставите вопрос?

42
{"b":"279857","o":1}