Правила-ли воспринимаются Конфуцием также как активное сдерживающее начало. Оно заставляет цзюнь-цзы действовать именно так, а не иначе, т. е. не поступать неправильно [VI, 25; XII, 15]. Когда Учителя спросили, соответствует ли поведение луского Чжао-гуна правилам-ли, он согласился с тем, что так оно и есть. Но услышав в ответ, что одна из жен гуна и он сам из одного рода Цзи (а это строго запрещалось нормами брачно-семейных связей среди аристократии), Учитель смутился и заметил, как хорошо, что его поправляют, коль скоро он совершил ошибку [VII, 30]. Итак, поступающий неправильно, нарушающий норму (даже если это правитель) не может считаться соблюдающим правила-ли.
Пожалуй, лучше всего о десакрализованном ли говорят следующие фразы: «Учтивость без ли превращается в суетливость, осторожность без ли оборачивается робостью, смелость без ли ведет к смуте, а прямота преображается в грубость» [VIII, 2]; «Не следует смотреть на то, что не соответствует ли; не стоит слушать то, что ему не соответствует; нельзя говорить то, что идет вразрез с ли; нельзя делать то, что не соответствует ли» [XII, 1]. Вдумавшись в эту фразу, любой обнаружит, что ли — равно как и сяо — играет в учении Конфуция роль социальной смазки. Это уже не сакральное действо, но нечто вроде волшебного слова[144]. Не забудешь употребить его — и все правильно, все на своих местах. Забудешь — и все не так, как должно быть. Больше того, волшебное слово помогает управлять людьми. «Если верхи уважают ли, народом легко управлять» [XIV, 44].
Впрочем, ли, так же как и музыка-юэ и даже приказы отправляться в поход, — все должно исходить от сына Неба, но не от чжухоу. Царит ли в Поднебесной дао и определяется тем [XVI, 2], что в упомянутом афоризме ли и юэ стоят рядом с войной. Иными словами, соблюдение нормы и сообразность эстетическому началу соразмерны правильно организованным военным действиям. Главное— все должно восходить к личности и слову правителя Поднебесной, а не к его вассалам-чжухоу. Здесь отчетливо высказано политическое credo Конфуция: Поднебесная должна вновь стать единой, как то было во времена легендарных Яо, Шуня и Юя.
И еще два изречения Конфуция на эту тему: «Тот, кто не знает ли, не может твердо стоять» [XX, 2]; «Когда твердят ли, ли, разве это только принесение в жертву нефрита и шелка?» [XVII, 11]. Первое созвучно многому из того, о чем уже было упомянуто, но второе — необычно. Здесь, пожалуй, впервые в обнаженной форме бросается вызов старому сакральному смыслу терминалы. Ли — это вовсе не принесение в жертву чего-либо ценного (в качестве символа ценных вещей упомянуты нефрит и шелк), а нечто совсем иное. Времена изменились, ныне ли — это правила жизни, нормы поведения, умение блюсти себя и строить свои взаимоотношения с другими должным образом.
В какой-то мере ли остается обрядом, родственным ритуалам. Но, во-первых, этот обряд теперь очищен от сакральности, т. е. не включает в себя принесение жертвы, не является ритуалом (сакральные ритуалы сохранились, но их уже немного, и они не имеют никакого отношения к ли), а во-вторых, он резко увеличил сферу своего применения. Он превратился в символ правильной нормы и в знак вежливого, должного отношения между людьми; он стал одной из форм социальной смазки, каких в учении Конфуция было достаточно много.
Обращает на себя внимание сближение в текстах ли с юэ. Юэ — как в широком смысле (все эстетическое, художественное), так и в более узком и конкретном (музыка) — это тоже своеобразная социальная смазка. Когда люди поют или любуются чем-то красивым, они невольно сближаются друг с другом. Генетическая близостьли и юэ еще более понятна. В древности все сакральные ритуальные обряды сопровождались музыкой, пением, танцами. Но в текстах «Луньюя» об этом не вспоминается. В них просто говорится о том, что ли и юэ стоят рядом, причем как ли, так и юэ — нечто десакрализованное.
Музыка в учении Конфуция играла огромную роль. Она облагораживала нравы, обеспечивала гармонию, успокаивала взволнованные чувства, т. е. ее вектор был направлен в ту же сторону, что и вектор ли. Конфуций сам был очень музыкален и любил петь. Рассуждая о музыке, он восхищался одними мелодиями и негодовал по поводу других [III, 23, 25; VII, 9, 13], но не считал ее ритуальной. Он мог негодовать по поводу того, что луский узурпатор Цзи нагло использует полную форму ритуального танца У, на что не имеет формального права, ибо такое право принадлежит лишь лускому гуну. Но это не имело никакого отношения к той музыке, которую Учитель любил и которую ставил рядом с ли как нечто смягчающее нравы и помогающее людям жить по нормативным правилам. Видимо, это относилось и ко всей сфере художественного, изящного, эстетически благотворно воздействующего на людей.
Конфуций хорошо знал людей, любил их и старался помочь им. И в этом смысле он был выдающимся человеком. Не прекраснодушным мечтателем, не возвышенным эстетом, не человеком не от мира сего, но, напротив, энергичным преобразователем. Я не первый из тех, кто считает Конфуция великим реформатором. Многие расценивали его именно так. Одним из них был знаменитый реформатор конца XIX в. Кан Ю-вэй, строивший свои планы перестройки Китая с учетом западного опыта на изречениях древнего мудреца. Но мне хочется не просто солидаризироваться с теми, кто воспринимал Конфуция примерно так же, как и я. Важно подчеркнуть, что реформаторская деятельность Конфуция была очень умно продумана.
Хорошо понимая людей и их психологию, Учитель не спешил изменить мир сегодня, сейчас. Смысл его жизни в том, чтобы заложить надежный фундамент для изменений в будущем. Именно для этого он переинтерпретировал древнюю традицию, незаметно, но весьма существенно изменяя ее в соответствии с духом времени и вызовами новой эпохи. Именно для этого он выделил из этой традиции то, что считал важным, и менял акценты таким образом, чтобы выдвинуть на передний план и сделать всеобщим достоянием то, что прежде было достоянием лишь высшей знати. И десакрализация сакрального была для него не самоцелью, но лишь средством сблизить людей и предложить им общие для всех правила жизни.
Новая этика Конфуция
Бережное поддержание традиции и решительное ее преобразование — вот два противоположных по вектору, но единых по целеустановке метода работы Учителя, ранее и лучше других осознавшего те процессы, что на его глазах происходили в чжоуском Китае на рубеже VI–V вв. до н. э. Известна краткая автобиография Конфуция: «В 15 лет я посвятил себя учению, в 30 — уже стоял твердо, в 40 — избавился от сомнений, в 50 — постиг волю Неба, в 60 — внимал истине чутким ухом, а в 70 — мог следовать велению сердца и не отклоняться от нормы» [Луньюй, II, 4]. Из нее явствует, что лишь в сорок лет великий мыслитель избавился от сомнений, т. е. абсолютно четко стал представлять себе, что и как ему следует делать, а следующий десяток лет его жизни ушел на то, чтобы постичь волю Неба или, точнее, понять, что Небо не дает и не даст ему — несмотря на его выдающися качества (о вэнь и дэ в этом плане в афоризмах «Луньюя» сказано специально) — никакого знака, благодаря которому он мог бы чувствовать себя его избранником.
Следующие десятилетия именно в связи с этим Учитель мог уже внимать истине, следовать велению сердца и стремиться к соблюдению нормы. Если сопоставить эти сроки с реальными сведениями о событиях в царстве Лу и в других царствах, где бывал Конфуций, то легко заметить, что вплоть до своего пятидесятилетия, т. е. до конца VI в. до н. э., Учитель явно еще на что-то надеялся. Он принимал участие в неудачных попытках бессильного луского гуна восстановить свою власть, вмешивался во взаимоотношения Лу и Ци, явно надеясь, что при удачном повороте событий благодарный гун даст ему весомую должность, к которой он стремился всю жизнь.
