Тайна («Мы говорим о чудесах незримых…») Мы говорим о чудесах незримых, мы призраков боимся в час ночной… Но чудо — здесь, но страшен свет дневной знакомых чар и образов любимых. Мы шепчемся о тайне гробовой, о небесах навек недостижимых. Но тайна — в нас, в мелодии земной, в доступности явлений ощутимых. Что знаем мы? Что можем мы понять? Везде, на всем — единая печать, живая тень загадки вековечной. И жизнь, и смерть таинственны равно, а красота — лишь символ бесконечный того, что нам постигнуть не дано. Веселье («Веселье! Странные мгновенья…») Веселье! Странные мгновенья, обманчивый, неполный бред. В тебе живет далекий след непостижимого мученья. Когда в душе отравы нет, когда, не помня прежних бед, она, в порыве опьяненья, ликует вся — какие звенья в ее последней глубине так безнадежно-больно рвутся? Откуда эти слезы льются? Откуда вы, скажите мне, укоры тайного сомненья? Ужели нет самозабвенья! Город («Громадный город жил тревогою ночной…») Громадный город жил тревогою ночной. Над ним в протяжный гул смешались голоса. Вокруг был шум и блеск. Серебряною мглою от тысячи огней дымились небеса. И только далеко, за темною Невою, багровым заревом светилась полоса: там уходил закат, там жизнью нам чужою дышала вечера предсмертная краса. О вечер! — думал я — над каменной громадой зачем мерцаешь ты зловещею лампадой? В забытых небесах так холодно горя, какое таинство свершаешь ты над нами? Погасни, не гляди кровавыми очами, заря далекая, зловещая заря… Старый храм («Здесь было капище Венеры; смутный след…») Здесь было капище Венеры; смутный след его доныне жив. Потом здесь готы были. Но воины пустынь, арабы, их сменили, и стал мечетью храм на много, много лет. И после новых битв кровавых и побед, вожди Испании неверных оттеснили. Узорную мечеть они опустошили и бронзовым крестом венчали минарет. О, путник! ты глядишь на церковь христиан, на прежнюю мечеть, на капище Венеры… Как знать? Когда-нибудь, из незнакомых стран, сюда опять придут народы чуждой веры. Они сломают крест, завещанный векам. И возродится вновь все тот же старый храм. Встреча («В долине тьмы бродили мы без цели…»)
В долине тьмы бродили мы без цели на берегах неведомой реки. И от небес мы были далеки, и о земле далекой не жалели. На берегах цветы любви белели. Из тех цветов сплетали мы венки и, в тишине, на волны мы глядели, безмолвствуя от счастья и тоски. Потом был сон… Меня ты позабыла. Земная жизнь нас всех разъединила; между людей чужими стали мы. Но смерть близка и близко пробужденье… Иду, иду к тебе мое виденье! Мы встретимся опять в долине тьмы. Современнику («Безумцам новизны не верь, поэт! Забудь…») Безумцам новизны не верь, поэт! Забудь о новом. Все творцы идут путем единым. От сердца глубины к неведомым глубинам, во имя вечного и к вечному — тот путь. Не бойся старых слов. Собой бесстрашно будь. И старые слова, седым крылам орлиным подобные, взнесут тебя к родным вершинам; их царственный полет не может обманут. В порыве — творчество. Ни мыслей устарелых, ни слов отверженных, ни чувств отживших нет, когда вещает их и верит им поэт. Не чувства отжили, но в душах омертвелых, в сердцах, исполненных гордыни и тоски, иссякли вечных чувств живые родники. Века («Куда идете вы? Веков гряда немая…») Куда идете вы? Веков гряда немая, как цепь высоких гор, как волн застывших ряд, стоит недвижимо. А вы? Изнемогая под временем давно безжизненных громад, в тоске бессилия на небеса взирая, вы чуда ждете… Нет! Небес не озарят закатные лучи покинутого рая, поруганных святынь они не оживят. Вкруг вас — развалины, и долгий путь за вами. Но дальше есть ли путь? Жрецы умолкли в храме. Потухший взор богов предсмертной муки полн. И веры нет ни в ком, и нет нигде забвенья, и прошлые века стоят как привиденья, как цепь высоких гор, как ряд недвижных волн. Орфей («Из царства призраков, из сумраков бездонных…») Из царства призраков, из сумраков бездонных, аида тихого, вернулся он, могучий, в долины Греции, как царь в венце созвучий, в венце безгрешных дум, любовью озаренных. Он пел. Его словам покорны были тучи, и ветры грозные, и хоры волн бессонных. Он пел, и соловьи в лесах завороженных смолкали, услыхав призыв его певучий. Он пел одну любовь, он пел об Эвридике. И мир внимал ему, как вещему владыке, и всех минувших дней обманутые стоны, всех будущих веков нежившие печали, над лирой золотой витая, извлекали из чутких струн ее тоскующие звоны. |
