НАГАРЭЛЬ (Сонеты) Посвящаю памяти Н. С. Гумилева I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…» Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре. Уже двадцать два — на Флоре капитан. А раньше: Грек, Меркурий, Океан… Да старость, ох, не радость в этом мире. Бессонье, зябь, и голова — чурбан, а ноги — во! стопудовые гири. И то сказать: по кругосветной шири намаялся в ненастье и туман! Ну, правда, пожил. Sacrament… нехворо. Где не гулял, что? песен да вина! Какие женщины! Эх, старина… Но крепче всех запомнилась одна: плясунья из таверн Сан-Сальвадора. Креолка… Нагарэль. Дочь матадора. II. «Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга…» Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга — поверьте на слово. Не врал досель. Что было, сударь, было. Нагарэль… Оглянешься, и память — словно книга! Ну-с… В ту пору уж несколько недель, у Бахии, на палубе Родрига, испанского сторожевого брига, я проклинал тропический апрель. Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта — и музыка, и песни. Как дурак, ночь напролет стоишь-стоишь у борта, в мечтах прикидываешь так и сяк, и отпуска, бывало, ждешь до черта. Однажды утром… Чокнемся, земляк! III. «Однажды: «Юнга», слышу голос, «в рубку!..» Однажды: «Юнга», слышу голос, «в рубку!» Бегу. А капитан (старик, добряк и пьяница, да трезвый не моряк) глядит хитро, пожевывает трубку. «Что ж? твой черед!» — и показал на шлюпку. В порту весь день, из кабака в кабак, сидел я с матросней, курил табак и вздрагивал, в окне завидя юбку. Тогда же под вечер в таверне «Крот» ее и встретил… Ну, мигнул украдкой. Пришла, подсела. Черным глазом жжет. Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко и на тебе! — целует прямо в рот. Так началось. А кончилось… не гладко. IV. «Да, началось. На долгую беду…» Да, началось. На долгую беду. Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку, а ночь — скорей на бак: залезу в щелку и притаюсь, да за борт! Как в бреду. Плыву, ныряя чайкой, на гряду горбатых дамб, к рыбачьему поселку, и там, на отмелях, мою креолку между сетей и старых тряпок жду. Частенько — не придет. Плывешь обратно, и Божий мир не мил. А невдомек, что девка-то, поди, куда развратна, в тавернах ночь прогуливает знатно… Эх, сударь, молодость!.. Жил паренек, да наскочил, как рыба на крючок. V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»
Влюбился — смерть! Красавица? Нимало. Жердинка смуглая, пятнадцать лет. Но взор, повадка, бровь углом… да, нет, в словах не то. Ну, — бес. А уж плясала! Сорвется — вихрь, запляшет белый свет. Плывет, горит! Вот кружится, вот стала, и — прыг на стол и каблуком удало отстукивает трели кастаньет. А то — раздета, бубен, — ишь сноровка! Танцует голая. И грех и стыд, — какой любви мужчинам не сулит! Вся выгнется и грудью шевелит, и бедрами поводит этак ловко. Дурная, сударь, — истинно чертовка! VI. «Наш парусник грузился понемногу…» Наш парусник грузился понемногу, когда задул попутный нам зюйд-вест. И капитан решил: не медля в Брест. Для храбрости глотнув маленько грогу, простился я. Она сняла свой крест и мне надела с клятвой на дорогу, а я клялся — себе, и ей, и Богу вернуться через год из новых мест. Разбойничьей доверившись примете, мы снялись в ночь. И долго на рассвете с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном казался порт в тумане золотом: и отмели, и там — рыбачьи сети и словно кто-то, машущий платком. VII. «И что же? Ровно через год, в июне…» И что же? Ровно через год, в июне, до одури любовью вдохновен, покинув бриг у гибралтарских стен, пришел-таки я в Бахию, на шхуне. Да, молодость… Чего не дашь взамен! Как я был горд и счастлив накануне… А за год-то в моей морской фортуне произошло немало перемен. Я прикопил деньжат и стал матросом — не юнга, чай! — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не чересчур курносым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь. VIII. «Знакомые места! Живым манером…» Знакомые места! Живым манером к отцу, тореро. След простыл. Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам… Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским, офицером, не то с другим таким же кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь похожи… Я любил, любил девчонку, а в помысле: вот взять бы, истолочь да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку. |
