«День погас. Молитесь тишине…» День погас. Молитесь тишине вечерних откровений. В этот час душа наедине с обманом сновидений. Ночь идет. Молитесь небесам и звездам незакатным. Сердце ждет и чует, сердце — там, во мраке необъятном. Украйна(«В розовом сумраке ивы плакучие…») В розовом сумраке ивы плакучие над пыльной дорогой стоят. Шорохи вечера, струи певучие неясно плывут и звенят. Улица мазанок, тихо мечтающих средь голубых тополей, пруд, вереница крестьян проезжающих и легкие ткани теней — все выдается узорами нежными в сияньи закатных лучей. Издали кажутся хлопьями снежными стада белокрылых гусей. Поле раскинулось в ширь беспредельную. Покоен туманистый свод. Вечер украинский песнь колыбельную душе восхищенной поет. «Представьте: ясный вечер лета…» Представьте: ясный вечер лета. Полутемно в большой гостиной; лишь змейки розовые света дрожат на мебели старинной. Представьте: ясный вечер лета! В окно из сумрачного сада цветы струят благоуханья. Неясный гул, мычанья стада и мух вечерние жужжанья — в окно из сумрачного сада. На стеклах отблеск мутно-алый давно погасшего светила. В усадьбе странно. День усталый глядит на то, что было, было… На стеклах отблеск мутно-алый. И в этот час вся жизнь обманна вся жизнь, как марево пустыни, представьте… кто-нибудь нежданно возьмет аккорд на клавесине… В тот час, когда вся жизнь обманна. «Юная рожь не дрожит, не колышется….» Юная рожь не дрожит, не колышется. Тенью недвижной объяты поля. В воздухе ясном ни звука не слышится. Спит, отдыхая, земля. Спит, безграничным молчанием скованный, в золоте алом хрустальный шатер. Спит, тишиной небес заколдованный, мирный, ленивый простор. Вечер! Ты в душу мне тихо вливаешься, шепчешь невнятно про тайну свою, думой, восторгом моим наполняешься, делишь тревогу мою! У плотины («В час заката, у плотины…») В час заката, у плотины рядом с мельницей убогой, вспоминаю я былое. Эти мирные равнины, это небо золотое — навевают мне так много! Спят давно леса и нивы. Облака над степью тают, опаленные зарею. И серебряные ивы над застывшею рекою слезы тихие роняют. Грустно. Сумрак молчаливый — друг печали, друг любимый — весь исполнен ожиданья… Спят давно леса и нивы, и струит воспоминанья час заката нелюдимый. Грустно. Словно вечер знает, сколько тайны в нем сокрыто, словно в тихий час заката, умирая, вспоминает, все, что умерло когда-то и навеки позабыто. Дуб («На поляне лесной исполин вековой…») На поляне лесной исполин вековой одиноко спит, в мураве молодой на поляне лесной древний дуб стоит. Много весен и зим отшумело над ним, он и хмур и сед; но стоит невредим всем дубам молодым старый, старый дед. Много видел он слез и невзгод перенес в дни былых годин, но от ветра и гроз, как гранитный утес, он не пал один. Зеленеющий всход на поляне цветет… Только он поник. От весны он не ждет ни утех, ни забот: глух и нем старик. Меж соседей своих он не видит родных. Пусть шумит весна! Он навеки затих, сновидений былых его грусть полна. Он грустит о лесах, где в зеленых шатрах был он — гордый царь, о могучих дубах, да о тех соловьях, что певали встарь… На поляне лесной исполин вековой смотрит в чуждый бор. Он поник головой, и грозы роковой ждет он с давних пор. Белая ночь («Холодное, странное, серое море…») Холодное, странное, серое море мерцает, беззвучно ласкаясь к земле. Две зори алеют, две бледные зори в бессветно-серебряной мгле. И чудится мне, что земля, осыпая сомкнуть не могла утомленных очей, и тьма не настала ночная… И вечер склонился над ней с улыбкой закатной печали, и утро, придя из неведомой дали, не смеет зажечь золотые струи, любуясь вечернею грустью земли. И чудится мне — после долгой разлуки два странника бледных над бездной сошлись, и взоры их, полные муки, в одну безначальную думу слились. И чудится мне — в этом светлом молчаньи они что-то знают и слышат одни, и столько тоски в их невольном свиданьи, что снова не могут расстаться они. |
