«Ах, эти горы! По утрам…» А х, эти горы! По утрам, чуть свет, какие озаренья! Молюсь нагорным алтарям — и мира непорочен храм, как в утро первое творенья. Ах, улететь бы в эту высь от тьмы, от ужаса земного — туда, где горы вознеслись и с бесконечностью слились пучины неба голубого. Ах, раствориться в этой мгле, пронизанной его сияньем, не помнить о добре и зле, не быть собою на земле — быть только светом и мерцаньем… Певица («В четверг под моё окно…») В четверг под моё окно приходит женщина петь. Пусть ей-то уж всё равно, да жуть на неё смотреть. Во взоре не то вопрос, не то, как ножом, печаль, и грязная прядь волос бахромкой седой — на шаль. А песню поёт она такую — хоть плачь навзрыд, всю душу мою до дна призывной тоской пронзит. Любого греха страшней, нельзя никому простить. И хочется крикнуть ей: Неправда, не может быть! «Все слезы к старости да сны воспоминанья…» Все слезы к старости да сны воспоминанья, душа утихшая — как озера вода в предсумеречный час, когда своё мерцанье отдаст ей нехотя вечерняя звезда. Померк усталый день, а всё — воды зеркальной не гаснет глубина: в лазури озерной, покинув небеса, клубится остров дальний и озаряется последней тишиной. «Судьбы перехитрить не пробуя…» Судьбы перехитрить не пробуя, Смири свой дух — и плоть, и страсть. Нет, человеческою злобою Суровых будней не заклясть. Заботой сердце перегружено. Хоть любит, любит, а больно. Гитара старая простужена, Хрипит и кашляет смешно. Но ржавых струн не перетягивай. Пусть фальшь. Далеко ль до беды? Терпи и бережно потрагивай Закоченелые лады. «Полжизни душно-плотской яви…» Так, ты жилица двух миров… Тютчев Полжизни душно-плотской яви и недостойной суеты; полжизни — сон, и тот же ты живешь, томясь в другой державе, в тоске, в слезах по горней славе тайноречивой красоты. В тебе душа как бы двойная: мятежной гордости полна, грешнее грешного одна; другая — о, совсем другая! — всё шепчет что-то, засыпая. Проснулась… и не помнит сна. 1948 «Мне снилось, будто умираю…»
Мне снилось, будто умираю… Вот-вот — минута, и уйду, в последнем страхе замираю, последнего забвенья жду. Казалось — кончено… И в муке, в осиротелом забытьи к вам я протягиваю руки, друзья и недруги мои! Прощайте. Не судите строго за то, что, сердцем одинок, любил я многих, но немного и больше полюбить не мог. 1959 Венецианские ночи (сонеты) I. «Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах…» Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах Венеции я ворожу, колдун. И дышит мгла отравленных лагун, и спят дворцы в решетчатых забралах. Всю ночь внимаю звуков шаг усталых, — в колодцах улиц камни — как чугун, и головы отрубленные лун всплывают вдруг внизу в пустых каналах. Иду, шатаясь, нелюдим и дик, упорной страстью растравляю рану и заклинаю бледную Диану. А по стенам, подобно великану, плащом крылатым закрывая лик, за мною следом лунный мой двойник. II. «Ленивый плеск, серебряная тишь…» Ленивый плеск, серебряная тишь, дома — как сны. И отражают воды повисшие над ними переходы и вырезы остроконечных ниш. И кажется, что это длится годы… То мгла, то свет, — блеснет железо крыш, и где-то песнь. И водяная мышь шмыгнет в нору под мраморные своды. У пристани заветной, не спеша, в кольцо я продеваю цепь. Гондола, покачиваясь, дремлет, — чуть дыша прислушиваюсь: вот, как вздох Эола, прошелестит во мне ее виола… и в ожиданье падает душа. III. «Ленивый плеск, серебряная гладь…» Ленивый плеск, серебряная гладь, дурманы отцветающих магнолий… Кто перескажет — ночь! — твоих раздолий и лунных ароматов благодать? Ночь! Я безумствую, не в силах боле изнемогающей души унять, и все, что звуки могут передать, вверяю — ночь! — разбуженной виоле. И все, что не сказала б никому — ночь! — я досказываю в полутьму, в мерцающую тишину лагуны, и трепещу, перебирая струны: вон там, у пристани, любовник юный взывает — ночь! — к безумью моему. |
