Земля («Когда к земле вплотную прикоснусь…») Когда к земле вплотную прикоснусь и всеми чувствами в неё поверю, — себе каким ничтожным покажусь, себя какою мерою измерю! Земля, персть косная и жизни персть. Покинули её давно уж боги, и от небес единственная весть — не сон ли человеческий о Боге? Но если… если этот сон не ложь! Тогда весь прах земной предстанет ложью, и ты в себе безмерность познаёшь и образ и подобье Божье. «Был создан мир или не создан…» Был создан мир или не создан, а прибывает нерушимо, отвека и вовеки сущий и гибнуть вечно обречённый… Что знаем? И до нас — что звёздам в пучинах неба? Мимо, мимо вчерашний день и день грядущий летит во тьму мертворождённый. Из бездны в бездну мчится время, хоронит всё в одной могиле. Как искры быстрых метеоров, зажглись на миг и гаснут люди. И нет границы между теми, которые когда-то были, и теми жизнями, которых сегодня, завтра ли не будет. «Пылает небо над пустыней…» Пылает небо над пустыней, слепят полдневные лучи. Далеко — море, в котловине лепечут горные ключи. Туда, в лесную тень, по скалам иду тропинкой не спеша — каким-то счастьем небывалым томится певчая душа. Жук прожужжит иль свистнет птица, или в траве зашелестит — всё, всё земное будет сниться и вечность тайную сулит. Нездешней правдой сердце дышит и чутко замирает вдруг и в каждом звуке слышит, слышит неслышный уху, тайный звук… Огарок («Погаснет электричество в квартире…») Погаснет электричество в квартире — спешишь огарком заменить. И станет в комнате и в целом мире все по-другому как-то быть… Нарушен установленный порядок, насторожилась тишина. Предчувствий, обольщающих догадок душа встревоженно полна. Как маленький огарок, луч вливая в заманивающую тьму, она мерцает призрачно-живая, подобная во всём ему. Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха зажмурится. И вновь темно… И громче дряхлая бормочет Пряха, жужжит веретено. Сочельник («В эту ночь, когда волхвы бредут пустыне»)
В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, и грезятся года невозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда. Что это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество? Тени юности? любовь? Россия? или — приведенья детства моего? Тишиной себя баюкаю заветной, помня всё, всё забываю я в этом сне без сна, в печали беспредметной, в этом бытии небытия. Плиты («Где-то, где-то на бугре песчаном…») Где-то, где-то на бугре песчаном обречённой, вымершей земли стелется покоище: бурьяном сплошь могилы заросли. Ни венка, ни урны и в помине, всё сломали заступы веков. Преданные пыльной паутине — только плиты без крестов. Надписей иных не разбираю: буквы стёрлись, имена — не те. Призрачное что-то вспоминаю, от плиты брожу к плите. Боже, как давно-давно под ними затаилось мёртвое жильё! На одной с трудом прочёл я имя полустёртое — моё. «Эта белая тишь — чарует она!..» Эта белая тишь — чарует она! Никогда не снилась такою: красоты земной всеблаженно полна, к неземному зовёт покою. Это небо и, в синем блеске, наряд кружевной лесного приволья; этот в инее сад, садовых оград запушённые снегом колья! Эти чёрные пни у дорог торчком и соломы стог под навесом; эта мгла вдали розоватым дымком над сквозным заснеженным лесом… И душа этой белой тишью полна, ничего ей больше не надо. Надышаться морозом хочет она. И печаль её — как отрада. «Опять, опять у моря стоя…» Опять, опять у моря стоя, не нагляжусь на небеса и в шуме слушаю прибоя глубин и далей голоса. Рождённых водною пустыней внушений тайных не прочесть… Но в них угадываю ныне слова премудрые: Он есть. Он есть, исток и огнь сознанья, к Нему священные пути, — Он, вседержитель мирозданья, Тот, от Кого нельзя уйти. |
