«Бессонной тишины немые звуки…» Бессонной тишины немые звуки зовут в страну оплаканных теней, и мертвые протягивают руки из ночи невозвратных дней. О, сколько их, за сумрачным Коцитом навек покинутых! Издалека о прожитом, о прошлом, о забытом бормочет горькая река. И сердце жалостью безмерной сжато, и вечность о прощении молю за то, что мало я любил когда-то, что мертвых я сильней люблю. «Судить не нам, когда — как Божий суд…» Судить не нам, когда — как Божий суд — решает брань судьбу народов грешных, и демоны войны в набаты бьют среди громов и воплей безутешных. Как примирить Закон и эти тьмы замученных неискупимой мукой? И кто палач, кто жертва? Разве мы — все круговой не связаны порукой? В ответе каждый. Но за что ответ — кровавый рок обид и распрей кровных? Повинны все, невиноватых нет. И нет виновных. Над озером («Озеру уснуть хотелось…») Озеру уснуть хотелось. Перед сном оно оделось в дымно-серую парчу. И звезда зажглась… Темнея, стала глубь еще роднее отраженному лучу. Долго я смотрел на воду, что внимает небосводу, гладью отражая высь. Думалось: и сердце, Боже, так на озеро похоже! В глубину свою вглядись… О, пойми, ведь все на свете — только небо, только сети призрачных его огней, все слова, мечты, желанья — только нежные касанья неба к вечности твоей, звездный луч, тебя манящий, голос чей-то говорящий из незнаемой тиши, — на земле ответный шорох, отражения в озерах? созерцающей души. TRINACRIA («Психеи средиземной колыбель…») Психеи средиземной колыбель, страна богов, священная досель Тринакрия, как стала ты близка мне! Три моря, горы, скалы. Камни, камни… Они живые. Помнят все. Молчат. Чего-то ждут. В какую даль глядят? От этих статуй и столпов отрытых и капителей из дворцов забытых — такая тишина… Как вздох времен — восставший прах, окаменелый сон! Со стен акрополей, весь день овеян тенями приснопамятных Ахеян, и вижу их: герои и цари, едва причалив, строят алтари, в горах стучат их медные секиры, и солнце чаши золотит и лиры. А чуть стемнело, огибает мыс — вон там, на корабле своем, Улисс… А чудится — насторожились стены: у скал вдали еще поют Сирены. Тринакрия, — о, сколько с той поры разоров, бед! Здесь рушились миры, в пустыню брег набеги обращали, и гавани твои — как обнищали! А там, в родных горах, что ныне там? Черно везде, голо. И по тропам, иссохлые от вековой разрухи, горбатые на осликах старухи… Но вот — не странно ли? — всё остров жив. Пожалуй, весел. Беден, да счастлив. И то сказать, его земля приветна: и берега и горы, даже Этна, И жизнь — что встарь… Пускай суровый крест изгнал богов, — живут еще окрест, верна векам наследственная вера: Праматерь с сыном на руках, Церера, всё царствует (века уберегли)… Она, она, печальница земли, в часовенках с лампадою бессонной, на всех путях утешною Мадонной… И я молился ей — непобежденной. «Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…» Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит, но оттого небывшей ты не станешь. Из сердца ложь, не вытравит обид, и правдой сердца не обманешь. Благословлю ль, возненавижу ль рок? за каждый миг, продливший нашу встречу, — я повторю заученный урок? и, отвечая, не отвечу. THE KING’S TOWER («Стоит с двенадцатого века…») Стоит с двенадцатого века, ее воздвиг нормандский воин. Слезами, кровью человека точатся выемы пробоин. Еще грозна тюрьмы вчерашней гранитнодымная порфира, в веках неколебимы башни на водной пёрекрести мира. Всё дымом — Рим, святая Жанна, испанцы, Индия, тевтоны, но так же, с алебардой, чванно шагает брит на страже трона. И — полудухи-полуптицы, химеры крепостей британских — гнездятся вороны в бойницах, потомки воронов нормандских. Сочельник («В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней…») В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, и грезятся года невозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда. Что это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество? Тени юности? любовь? Россия? или — привиденья сердца моего? Тишиной себя баюкаю заветной, помня все, все забываю я в этом сне без сна, печали беспредметной, в этом бытии небытия. |
