Предваряя изложение событий Пелопонесской войны общим очерком предшествующего развития Эллады, Фукидид писал:

«Следующее обстоятельство служит для меня преимущественным указанием на бессилие древних обитателей Эллады: до Троянской войны она, очевидно, ничего не совершила общими силами. Мне даже кажется, что Эллада, во всей своей совокупности, и не носила еще этого имени, что такого обозначения ее вовсе и не существовало раньше Эллина, сына Девкалиона, но что названия ей давали по своим именам отдельные племена, преимущественно пеласги. Только когда Эллин и его сыновья достигли могущества в Феотиде и их стали призывать на помощь и другие города, только тогда эти племена, одно за другим, и то скорее вследствие взаимного соприкосновения друг с другом, стали именоваться эллинами, хотя все-таки долгое время название это не могло вытеснить все прочие. Об этом свидетельствует лучше всего Гомер. Он жил ведь гораздо позже Троянской войны и, однако, нигде не обозначает всех эллинов, в их совокупности, таким именем… Точно так же Гомер не употребляет и имени варваров, потому, мне кажется, что сами эллины не обособились еще под одним именем, противоположным названию варваров» [Фукидид, т. I, 4–5].

Известно, что Страбон позднее подвергал сомнению это предположение Фукидида [Страбон, 618–619]. Однако все имеющиеся в настоящее время данные говорят в пользу того, что до VIII–VII вв. до н. э. термин «эллины» не стал еще общим самоназванием древних греков, как не существовало тогда и противопоставления «эллинов» и «варваров». Слово «эллины» в этом его значении впервые зафиксировано, очевидно, в произведении Архилоха; примерно к 600 г. до н. э. относится первое эпиграфическое свидетельство употребления термина «элланодик», служившего для обозначения судей на всегреческих Олимпийских играх [Erenberg, 411].

Подобно тому как в древней Греции термин «эллины», ставший этническим самоназванием, восходит к имени легендарного Эллина, сына (или брата?) Девкалиона, так и чжоуский термин «ся» этимологически связан с названием династии, о времени правления которой в VI в. до н. э. сохранились лишь весьма смутные воспоминания. Чжоусцы считали себя потомками не свергнутых ими иньцев, а их предшественников, людей Ся.

Наряду с «ся» в VII–VI вв. до н. э. существовало другое самоназвание — «хуа». Так, по свидетельству «Цзочжуаня», предводитель жунов Цзюйчжи говорил в 559 г. до н. э.: «Мы, жуны, отличаемся от хуа в пище и одежде… и говорим на другом языке» [Legge, т. VIII, 459].

Вопрос о взаимосвязи между этими самоназваниями остается не вполне ясным; несомненно, что в период Чуньцю оба они были фонетически близки друг другу. Высказывалось предположение, что эти два слова представляли собой два варианта одного этнонима [Люй Сы-мянь, 17]. Несомненно одно: в это время они употреблялись как синонимы, а часто выступали в различных сочетаниях. Практически в источниках, освещающих историю VII–V вв. до н. э., можно встретить следующие варианты этого самоназвания: «хуа» [Legge, т. VIII, 422, 774]; «чжу- хуа» (т. е. «многие хуа» или «все хуа») [там же, 450]; «ся» [там же, т. VII, 179; т. VIII, 774]; «чжуся» («все ся») [там же, т. VIII, 456, 493, 505, 673]; «хуася» [там же, 521].

В чем же заключалась суть противопоставления общности «хуася» всем другим общностям, объединяемым под различными названиями, по своему значению весьма близкими к древнегреческому «варвары»?

С точки зрения самих «хуася», в основе их общности лежали узы родства, единство происхождения.

Противопоставление «хуася», связанных между собой родственными отношениями, всем «варварам» отчетливо видно во взаимоотношениях между царствами эпохи Чуньцю. В 528 г. до н. э. Цзинь предложило своим соседям заключить союз, в котором, однако, не приняли участия два небольших «варварских» государства — Чжу и Лай (карта 10). Они объясняли это тем, что им угрожает царство Лу. Это привело к обострению отношений между Цзинь и Лу. Однако Цзы Фу, сановник цзиньского правителя, попытался убедить его в необходимости изменить свою позицию. «Вы поверили навету варваров, порвав тем самым с владением братьев!» — упрекал он своего господина [там же, 645]. Требуя освободить задержанного в Цзинь луского аристократа, Цзы Фу следующим образом аргументирует свою мысль: «Если царство Jly будет служить Цзинь как старшему, то неужели это хуже, чем если нашему царству будет служить ничтожное варварское государство? Лу — владение наших братьев. Если отречься от него ради варваров, какую пользу это принесет Цзинь?» [там же, 647].

Представление о родстве, связывающем всех «хуася», неоднократно используется в эту эпоху для обоснования тех или иных политических шагов. Когда на Среднекитайскую равнину вторглись ди, чжоуский правитель попытался использовать их для того, чтобы покарать непокорное Чжэн. Сановник Фу Чэнь остановил его: «Это невозможно. Ныне Вы, о Сын Неба, не можете сдержать сиюминутного раздражения и намерены отказаться от родственного нам Чжэн!» [там же, т. VII, 189].

Мысль о единстве происхождения всех «хуася» была следующим образом сформулирована известным деятелем царства Ци, Гуань Чжуном:

«Варвары — это шакалы и волки, им нельзя идти на уступки. Ся — это родственники, и их нельзя оставлять в беде» [там же, 123].

Однако так вопрос ставился лишь в чисто теоретическом плане. В реальной обстановке периода Чуцьцю «варварские» племена отнюдь не всегда были враждебны «хуася». Они прибывали в столицу Чжоу на аудиенцию к вану, подобно чжухоу; чжухоу заключали с ними договоры [там же, т. VIII, 22, 38]. Но это отнюдь не означало, что «варвары» перестали быть таковыми в глазах «хуася». И наоборот, даже находясь в состоянии войны с царством, относившимся к общности «хуася», чжоусцы отнюдь не считали, что тем самым их противник превращался в варвара. Противопоставление «хуася» и «варваров» не зависело от политической конъюнктуры: после успешного похода на «варваров» победоносный полководец, согласно обычаю, приводил в столицу пленных, а затем совершал церемонию принесения их в жертву; если же карательный поход предпринимался против владений «родственников», то победитель ограничивался реляцией вану и пленных в жертву не приносили, «проявляя уважение к тем, кто связан узами родства», подчеркивает летопись [там же, 343].

Формирование представлений о противоположности «хуася» и «варваров», таким образом, внесло существенные изменения в принципы классификации этнополитических образований, свойственные иньскому и раннечжоускому периодам.

Даже предпочитая при определенных обстоятельствах «служить варварам» [там же, т. VII, 166] и «выполнять свои обязанности в отношении варваров» в ущерб долгу перед Сыном Неба [там же, т. VIII, 657–658], люди «хуася» продолжали считать, что «варвары» — это «шакалы и волки» [там же, т. VII, 123], «дикие звери» [там же, т. VIII, 422]. «Варвары не связаны с нами родством и отличаются жадностью» [там же]; «варвары легкомысленны и не знают порядка, они жадны и не связаны с нами узами родства; побеждая, они не уступают славы, а терпя поражение, не приходят друг другу на помощь» [там же, т. VII, 27]; «варвары не придают значения нравственному началу» [там же, т. VIII, 830] — вот характерные высказывания деятелей эпохи Чуньцю о сущности противопоставления «хуася» и «варваров».