— Для кросса…

Нет. Разве зайцы здесь кроссом носятся — в такой чаще!

— Наверно, не у меня одной есть тайна… — И ей стало грустно.

Она вернулась на озеро.

Лунок, лунок-то на нем!..

День клонился к вечеру, и дядя подал команду сматывать удочки. Он будто помолодел, был оживлен, разговорчив. Вез конца рассказывал, как они с Леней совершенно случайно наткнулись на окуневую яму, открыли клев, по словам дяди, какой ему и не снился.

По дороге домой Леня неожиданно спросил:

— Николай Иванович, а вода всегда течет вниз?

— Да…

Леня волок за веревочку пешню, дядя нес нагруженный рыбой ящик. Пешня позванивала, оставляла на дороге бороздку.

— А вот, Николай Иванович, если воду налить на столешницу, куда она потечет?

Дядя опустил ящик с рыбой на дорогу и стал потирать подбородок.

— Вода может самостоятельно, без насоса бежать? — краснел Леня, конфузился, но продолжал нелепые расспросы.

— Конечно, — ответил дядя, соображая, что бы все это могло означать.

— Сама течет?

— Ну да… — дядя подхватил на ремень свой ящик. — Самотеком. На этом принципе, к примеру, действовали акведуки, то есть водопроводы, в древнем Риме. Город получал воду с гор.

— Рим, — протянул Леня. — А я-то плановал… Самотек-то, получается, не мой!

Он, что-то обескураженно шепча, отстал.

— Самотек… вот тебе и самотек! — слышалось сзади, и дядя оглядывался на него.

Определенно, Леня помешался после уженья блесной в лунке.

— У тебя голова болит? — спросила у него Верка.

— А тебе что? Ты все равно ничего не понимаешь, — отмахнулся Леня.

Он не ошибся: Верка действительно ничего не понимала. Пожав плечами, она побежала вперед на лыжах.

Она обедает молчком. В кринке — душистое, томленое в печи молоко. Коричневое, как кофе. С хрустящей пенкой. Что за пенка! Слюнки текут…

Но она отважно не трогает ее, наливает молока чуть-чуть в стакан. Пьет, будто сквозь зубы цедит. Крохотными глотками. Двумя пальцами щиплет хлеб.

Вид у Верки убитый.

— Подралась? Молчи, по ушам вижу. Поколотили? С чем и поздравляю. — Тетя скрещивает руки на груди. Тетя дает бой. — Удивляюсь! Ты сама подумай, это прилично, что воспитанная девочка дерется.

Верка отвергает нападки расслабленно, жалобным голоском, который — на практике проверено — действует на тетю без осечек.

— Что вы… что вы, тетя! Я забыла, как дерутся.

С печи свешивается растрепанная голова Домны.

— И-их… — бабка зевает и крестит рот.

У Верки ресницы опущены, щекочут щеки. Губы горько изогнуты подковкой.

Тетя целует ее в лоб.

— Так и есть, — заключает тетя. — Температура. Насморк! Доигралась!

— Что вы… что вы! — Верка сожалеет, что нет у ней ни температуры, ни насморка. Ради пущей убедительности дышит носом. — Видите?

— Ничего, на ночь получишь горчичники к пяткам. Не повредит.

— Спасибо, — потупилась Верка. — И к пяткам… и к чашечке…

Эта невиданная покладистость сбивает тетю с боевой позиции.

— Да что с тобой, в конце концов?

Слезы у Верки наготове. Горючие слезы. Длинные слезы — по обеим щекам.

— Да-а… Отстающая я, в-вот. Девочки на фермы ходят, одна я с боку припеку.

Тетя, встрепенувшись, скрещивает руки на груди.

— Не позволю. Прекрати сейчас же рыдания. А если коровы тебя затопчут? Бык забодает?

Верка отодвигает стул. Чмокает тетю в щеку— благодарит за обед.

И без промедления садится в горнице за уроки.

Она торопится. Дела ждут!

За дверью говорила Домна. Верка повернулась со стулом, стиснула кулачки и показала язык. У-у, вредная старуха — белые глаза!

— Не пускай. Животноводы выезжают на ребятишках, премии получают. Разве старое время — малолеток работой морить? В школу бегай, на фермы бегай… ну, роздыху малым-то не дают. Ведь я батрачила, мыкала горе-гореванное. С твоим Николай Иванычем у Фомы-лавочника скот пасла, на полях хребет гнула. Сладко ли было, есть что вспомнить. Теперь к погоде кажинная косточка ноет, мозжит — поминки справляет по прежней кабале. А угодить чужим… и-их! Куда там! И ступишь, бывало, не так, и посмотришь не так. Все чужим-то не ладно. Николай-от был самонравный, характерный. Бывало, набычится, глазенки так и сверкают… Не вынес, ушел в Питер — бурлачить, как тогда называли. До весны ни у кого у мужиков своего хлеба не хватало, вот и уходили в Питер да в Москву на заработки. Звал он меня с собой, да я забоялась чужой-то стороны, после и каялась, да поздно…

Бабка была батрачкой? Верка в недоумении.

Наверно, что-нибудь путает. Врет, вот и все.

Верка спрятала учебники и тетради в портфель. Пощелкала языком, крутясь на пятке.

Но нет… Это потом. Хорошее настроение нельзя выказывать.

Она одергивает передник. И с понурой головой появляется на кухне. Молчит, чувствуя на себе взгляды тети и бабки.

— Что накуксилась, кумушка? — тетя не вынесла молчания.

— Тетя, я очень прошу, — канючит Верка, — сшейте мне халат.

— Разумеется, сошью. А на что тебе халат?

— А на ферму. Все девочки ходят на ферму в халатах.

Брови у тети из-под очков подпрыгивают на лоб. Губы трогает довольная усмешка.

— Упрямица! Настоит на своем… настоит!

— Тетя, — Верка водит пальцем по стене.

— Чего еще? — настораживается Екатерина Кузьминична.

— Можно, я стану ручку машины крутить? Ты шей, а я буду крутить. Ладно?

Отправляясь «налегке» в деревню, тетя не забыла прихватить швейную машину.

— Ну и лиса… — качает головой тетя.

Бабка зевает и крестит рот.

— И-и-и, прости, господи, нас, грешных!

Длинное помещение телятника приземисто. Оно словно сползает и тянет за собой сугробы в Талицу. Бурлит незамерзающая речушка, скачет с камушка на камушек. Вода светлая, прозрачная, на дне желтый песок, какой-то темный мох. Сделаны сходни брать воду. Снег во дворе телятника заледенел, желт от навоза и притрушен ломкой ветошью сена. По поленнице дров прыгают сороки, и ветер задувает им хвосты на спину.

Верка потянула на себя набрякшую сыростью дверь телятника, миновала темный тамбур и очутилась в низкой кухоньке.

Топится печь. От дров, принесенных с морозу, несет запахом мокрой бересты. За выскобленным добела столом у окна читает книгу девушка — чернявая, курносая, в застиранном халате.

— Мне бы, — не стала ждать Верка вопроса, — увидеть самую передовую телятницу Наталью Кирилловну Хомутникову.

Девушка, положив розовую ладонь на страницы книги, повернула голову.

— Чего-о? Я Хомутникова.

— Правда? — Верка, как и было задумано, почтительно отступила к порогу. — Разве вы не пожилая? Я считала: передовая телятница всей-всей области — пожилая тетя. Ага, в самом деле. Совершенно серьезно.

— Артистка же ты, как я погляжу, — покраснела Наташа. — Довольно заливать, а то обижусь. Что за спиной прячешь, покажи.

— Халат. Вот карман для носового платка. Я пришла бороться.

— Да ну?

— Честное пионерское! Я за среднесуточный привес и за поголовье, — ввернула Верка подслушанные у Мани словечки.

Зубам во рту Наташи вроде тесно, и один, белый, острый, как зубчик чеснока, растет косо. Он выглядывает, если Наташа рассмеется. Симпатичный зубок, Верке понравился, и пушистые Наташины брови, и ямочки на румяных смуглых щеках.

Маня на совете дружины: Веню разбирают. Принес Веня в школу самодельный револьвер. Самопал. Из медной трубки, запаянной с одного конца. Задавался Веня. Говорил, в Москве есть царь-пушка, у меня, говорит, царь-самопал. Как хряпнет-бухнет, так в ушах комарики пищат. На перемене Веня разик бухнул из самопала за сараем — и готово, попал на совет, на проработку.

Значит, Маня долго не появится в телятнике. Верка старалась себя проявить. Начистила турнепс для телячьего супа, вместе с Наташей взвешивала сено. Потом проход между стайками вымела чисто-начисто и опилками присыпала. Это она обезьянничала: за что Наташа ни возьмется, Верка копошилась рядом. Помогала.