— Стало быть, прошел, — отвечал дядя. Накинул на себя тулуп, как бурку. — Помнишь призыв партии в гражданскую войну: «Пролетарий, на коня?» Где тебе, молод. По книжкам разве знаешь… Да! И на коней мы садились, и экзамены сдавали — в боях, Потапов, в донских степях. Суровый был экзамен: кровью за промахи платили. Да-а? Иначе было нельзя.
Подъехал Мороз-Воевода, сорвавший бороду из ваты дядя Киря, и Володя с Веней.
Пустили коней, рысью догнали повернувшие к деревне сани с ребятами в масках.
Глазели ребята на Николая Ивановича восхищенно, перешептывались:
— Заслуг… Заслуг-то у Веркиного дяди! Полная грудь! А на коне как изди-и-ит… Вот где дивья Верке-то!
* * *
Целую неделю готовились к сегодняшнему дню.
Возле бань, на берегу Талицы и Зимогора курились дымки: деды варили пиво. И бегали сюда ребятишки пробовать теплое душистое и сладкое сусло.
Ставили по избам на мороз студень.
Толпились в сельмаге очереди — не протолкнешься. Запаренный продавец разбивал бочки с сельдями и соленой треской: любят здесь «посолиться»! Сыпал на скалки весов пряники. Отмеривал ситцы и крепдешины — девушкам на обновы.
Допоздна не гасли огни. Допоздна стучали по избам швейные машинки…
Получился праздник на славу.
Ребят всех катали на санях. Весело было мчаться наперегонки под звон колокольчиков, крики и гиканье ямщиков! Румянились, цвели щеки на студеном воздухе, блестели весельем глаза!
Потом собрались на горе возле школы. Дети катались на санках, — а взрослые — на санях, вывернув у саней и розвальней оглобли. Вот хохоту было, когда сани опрокидывались в сугроб!
В любой избе сегодня блины.
Людное и шумное застолье у Потаповых. Вкруговую ходит братина — старинный медный ковш с пенистым пивом.
Сбилась с ног Венина мама— Нина Михайловна, потчуя гостей:
— Кушайте, дорогие, не обессудьте — у нас попросту. Родион, подливай гостям, успеешь наговориться— вечер долог.
Каждому гостю кушанье или рюмку с вином надо подать с поклоном, с пожеланием доброго здоровья. Это по обычаю.
По обычаю же гости отвечают:
— Не хлопочи, Михайловна, полно толочься— и так на столе красно солнышко взошло.
Хрипит патефон, добавляет шуму.
Тесно и жарко. У Потапова лицо багровое, потное, обвисают усы. Расплескивая вино из рюмки, он чокается с Николаем Ивановичем:
— Не серчай, партийный секретарь: видишь, хмелен я. На прямом слове не серчай — уважаю тебя. Ты мне все равно что отец! Пускай и батя мой слышит. Удалой ты… Люблю удалых! Как увидел тебя на Орлике, так мне и врезалось, что ты — че-ло-век! Конь, он характер ездока раскроет без утайки. Покажет… а? Верно я говорю? Бывает, ругаемся мы с тобой. Не серчай. За одно дело душой болеем. Нина! — перекрывая шум, позвал Родион Иванович. — Дай баян. Хочу гостей дорогих повеселить. Рад, что гостей у меня полное застолье. Спасибо, что дом наш не обошли.
Верка — бочком-тишком выскользнула из избы.
Сгущались синие сумерки. На закат летели, гомонили галки, алые в последних отблесках зари.
В Великом Дворе перед клубом жгли соломенное чучело — Зиму, и столбом вздымался желтый огонь, отражаясь на лиловых облаках.
Прощай, зима!
«А письмо все-таки отправлено», — вернулась к Верке неотступная дума.
Сразу потускнел праздник, пропала радость…
— Что я наделала?
Некому открыться, не с кем поделиться тем, что тревожит, не дает покоя…
Вспомнилось Верке, как летом в поселке ходила на реку — бегать по бревнам.
Тысячи бревен плотами приводили к заводу буксиры, забивали бревна реку до середины, оставляя узкий проход для судов. Чтобы приплавленный лес не унесло, его оцепляли бонами.
Тысячи, тысячи бревен. Красные сосновые, серые еловые кряжи… Запах смолы, как в настоящем лесу. И как в настоящий лес однажды прилетал дятел, тюкал клювом, сорил кору в воду.
Тысячи бревен россыпью.
Пробежаться по ним — вот это да! Опасно, дух захватывает, как вспомнишь. Под твоей тяжестью бревна окунаются, вертятся, стукают одно о другое. Весь секрет в том, чтобы лететь по ним без оглядки, прыгая с бревна на бревно; остановишься, зазеваешься — ухнешь в воду! И ни дна тебе, ни покрышки… Глубоко, течение сильное! Мигом затянет под бревна, охнуть не успеешь.
И думала Верка, сравнивала свое нынешнее положение — вот так попалась! Как на бревнах! Бежать без оглядки только остается…
А куда бежать?
Глава XI. У Верки температура
Какая бы ни была тому причина: то ли она выскочила на перемене к тополям неодетой, то ли поела снегу, разогревшись после игры — налицо было одно: температура.
Верку знобило. Она металась, комкая горячие простыни.
И чудилась ей печь. Огромная, с зияющим зевом.
Бушевало пламя. Дымное, горячее, оно душило и жгло.
У Верки палило в горле, заходилось дыхание от кашля.
Горбилась тетя у ее кровати, не отходила вторые сутки ни на шаг.
— Что с тобой, маленькая? Я виновата, я за тобой недоглядела, детка. Ах, я старая, учить меня некому!
Неслышно ходил по комнате Николай Иванович, хмуро говорил:
— Может, за доктором опять послать?
— А если ее в больницу увезут?
Тетя дула на пышущий жаром Веркин лоб, вытирала с него пот.
— Если что с ней… не перенесу! — У Екатерины Кузьминичны тряслись губы. — Ладно, сам ступай за доктором.
Николай Иванович иззяб в дороге, получил насморк, но привез из Дебрянска врача.
И печь отпустила Верку… И видела она себя на берегу моря. Море синее-синее. На море — солнце. Свежий ветер пахнул водорослями, йодом, солью и еще чем-то, что никак не вспомнить. Не солнцем ли от золотого песка?
Они шли по берегу моря вдвоем. Верка в белом платье, и спутница ее вся в белом. У нее, как у Верки, черные, завитые в тугие колечки волосы, черные глаза. И родинка на щеке точь-в-точь, как у Верки. И верхняя губа мысочком выдается над нижней… Все, как у Верки!
Мама…
Солнце с неба опускается ниже, ниже.
Два солнца — на море и в небе — соединяются вместе.
И порыв ветра уносит от Верки ее маму. Мама летит, протягивая руки, зовет к себе.
— Мама, мамочка! — вскрикивает Верка, открывает глаза.
— Что с тобой, зернышко? — наклоняется над ней Екатерина Кузьминична. Шепчет что-то ласковое…
У Верки смеживаются веки. Но и туда — в темный горячий мир, где закрыты глаза, — никто не приходит больше…
* * *
Вчера после уроков ребята, высыпав во двор, играли в снежки, когда на дороге показался трактор. Он был старый, латаный. Громыхал, попыхивал синим чадом, подавался вперед медленно, будто с натугой. Его окрестили «гусеницей». Уж очень тихо полз трактор.
А Веня, тот оскорбился.
— Не было у бати печали… Как удаленный колхоз, так и посылают, что никому не гоже.
Тракторист, молодой, в замасленной стеганке, помахал рукой, белозубо улыбаясь, и — трактор, гремя железными натруженными костями, въехал в ворота школы. Мотор заглох.
В наступившей тишине тракторист вылез из кабины.
— Ну, чего остолбенели, хлопцы? Принимайте дар от комсомола.
— Ха, дар! — выступил вперед Веня и для большего впечатления сплюнул себе под ноги. — Вы в правление сходите, там вам шею намылят за такие дары.
Тракторист обвел ребят смеющимся взглядом.
— Трактор ведь ваш! Короче, ни пуха вам, ни пера. Овладевайте им и прочее! Берегите машину— потрудилась на своем веку и вам, коль вы с умом, послужит в разрезе политехнизации.
Первым пришел в себя семиклассник Володя.
— Ур-ра! — сорвал Володя шапку с головы, бросил вверх.
Так Велико-Дворская семилетка получила гусеничный трактор. Трактору радовались. Трактором восхищались.
— Теперь заживем, — говорил Веня. — С передовой техникой горюшка мало. А вы куда ползете? Брысь! — гонял он от трактора малышей, а сам держался поближе к семиклассникам.
Старшие ребята чинно толковали с трактористом о свечах, подшипниках, старались не ударить лицом в грязь. Трактор они изучили. Им хоть сейчас за руль. Какое сомнение!
