А Наташа все показывала косой зубок да смеялась. Очень веселая — Верке такие люди прямо по сердцу.
В телятнике было чисто. Стайки-клетки, где размещались попарно или поодиночке телята, побелены известкой, окна промыты — нигде ни паутинки.
Стайки одинаковы, и телята красные, чернопестрые, с розовыми носами и оттопыренными ушами, как близнецы.
— Наташа, можно я дам им хлеба? Для привеса, ага? Как этого теленочка зовут?.. Какао? Что вы говорите, — слукавила Верка, — в первый раз такое имя слышу!
Верка погладила бычка по крутому лобику. Какао хлеб съел и лизнул ее в ладонь. Ой, щекотно! Она опять погладила бычка. Попали под ладонь рожки — тупые, скрытые тугими завитками жесткой шерсти.
Сосед Какао по клетке поднялся с полу, с ногами залез в кормушку и просунул нос между деревянными прутьями.
— М-му! — замычал он баском.
— Крокет, — замахнулась на него телятница. — Чего выставился?
Бычок хвать Верку за полу халата, потянул жуя. Верка вырвалась, без удержу смеясь. Ее покорил бедовый теленок. Наташа сказала:
— Оба — подшефные Мани. Упитанные, на выставку в пору. Ну, я по воду…
Пустив с нижней губы слюну, Крокет отворотил хвост. И на пол — шлеп, шлеп.
Какой противный, не мог потерпеть до Мани!.. Верка с метлой прошла в стайку. Крокет, тараща круглые глаза, посторонился. Верка нашла, что черные пятна на его мордочке напоминают очки-консервы.
— На пляж собрался, да? Ну-ка, брысь… брысь! Зимой какой тебе пляж.
Бычок слушал ее внимательно. И замычал, и желтым восковым копытцем поскреб деревянный пол.
Что это предвещает, Верка догадалась, когда от увесистого удара в бок полетела на теплый еще навоз. Крокет хлестнул себя хвостом, прицелился снова боднуть, но Верка с визгом забралась на перегородку.
Крокет принялся бодаться с Какао. Упершись лбом в лоб, драчуны мычали и сопели. Старались повалить один другого. Копыта у них разъехались, и оба они брякнулись на пол. Замычали. Их рев подхватили остальные телята:
— М-му!
— М-му!
Мычанье, стук копыт по полу…
Верка спустилась с перегородки и удрала без оглядки на кухню.
— Что там у них? — спокойно спросила Наташа, наливая в котел воду.
— Бодаются… Я навоз хотела подмести, а они бодаются.
— Ладно, я приберу. Метлу куда ты дела?
Верка побежала в стайку.
В самом деле, где метла?
Крокет с Какао растеребили ее, наполовину уже съели. Прутики торчали изо рта Какао, словно длинные усы…
И поплелась Верка из телятника, повесив голову. По задворкам, в обход бань и огородов. В узелочке — весь вымазанный в навозе новенький халатик. Синий, сатиновый. С белым воротничком, с карманом для носового платка.
— Там душно, запах… Я над ними, бодучими, шефствую, а они меня же и на рога.
Все-таки сердиться на телят не имело смысла: ведь они такие потешные и бедовые!
* * *
Теперь Верка, наскоро пообедав, исчезала из дому. До глубокого вечера.
Все дни отиралась около доярок, прислушивалась к их разговорам, смотрела, как работает Наташа Хомутникова.
Верка готовила Мане удар. На тебе, неверная, нисколько тебя не жалко. На… на тебе!
И вот пришла однажды Маня на телятник пораньше и — застыла на пороге.
В белом пахучем пару кормовой кухни хозяйничала Верка. В полинялом от стирок халате с подоткнутыми полами, так что виднелись синие штанишки. В красной косынке из пионерского галстука. В резиновых сапогах Наташи.
— A-а… это ты, Перетягина? Очень кстати. Принеси сена. На чай не хватает. А в сенном чаю ведь сплошь витамины.
Маня покорно принесла охапку сена.
Верка держала руки в бока и говорила окая, растягивая слова — точь-в-точь как деревенские женщины:
— На твоем месте, я б приглядывала за Крокетом. Несхожее да негожее в голову, в шабалу-то ему лезет.
Крокет — лакомка. Попади ему в рот сахар, и баловень Крокет позволит делать с собой что угодно. Верка чистила его и толстяка Какао соломенным жгутом, расчесывала шелковую мягкую шерстку. Расческу она прихватила из дому. Тетя искала потеряшку, а в то время ее капроновая расческа гуляла в шерсти непутевого бычка. Теленку нравилось, когда чесали за ушами, к Верке он привязался. Однако стоило его оставить наедине с Какао, бычки затевали драку, поднимали переполох на весь телятник. Бодались до упаду.
И не встал Крокет, как прежде, навстречу Мане. Не поворачивая голову, валялся на полу — чистый, шелковый.
— Шабала! — шепотком выругала его Маня. — Вот как добро помнишь! Я ли тебя не ублажала, бесстыжий? Кто тебя бодаться научил, не я ли? Забыл все, бессовестный.
Она шлепнула бычка по «шабале», куда, как видно, много несхожего да негожего влезло: — У-у, изменник, два дня не была, а уже изменил! — стукнула Крокета по лбу. Не то чтобы очень больно, зато с большой обидой.
Глава VII. В метель
Нелегко только что пересаженному деревцу, пока приживется. Оно никнет под ветром, ему нужна опора. Но время идет, и вот саженец уже окреп, пустил в землю корни: пьет из нее соки, наливая стволик упрямой и стойкой силой, напрягает набухшие почки. И в одно утро вдруг зазеленеет, купаясь в потоке солнца, и не отличишь новичка от остальных деревьев.
Верке все реже припоминался город, рабочий поселок у большой реки… Дымящаяся труба завода, высокие штабеля бревен, где звенит цепями, грохочет элеватор; зимние вечера со сполохами северного сияния; оленьи упряжки ненцев, наезжающих из тундры; лето — с гудками, с толчеей судов на реке… Все это было позади!
И заборы, оглянись, позади…
Да что — заборы! Она лазала по заборам, а в то время Веня с Маней и Леней пасли коней в ночном, на лугах сгребали сено, и давно их считали помощниками взрослых. И само собой подразумевалось, что место ребятам рядом со старшими. Так уж повелось, и не могло быть иначе в деревне!
Заборы, заборы…
Здесь нет заборов, все на виду, кто что делает. И Верка, не замечая того за собой, жадно приглядывалась к незнакомой для нее жизни, врастала в нее, как саженец в новую почву.
* * *
Утром в избе снежный свет, свежесть выстывших за ночь горниц. Самовар, закипая, выводит свою музыку. У печи с ухватом Домна: достает чугун картошки, Пахнет тестом, чистыми полами. И — холодом из часто отворяемой двери.
Не успеешь позавтракать, Леня или Маня уже тут.
— Пошли, не то опоздаем.
И беготня вперегонки, и бодрый крепкий дух мороза, хруст снега — сочный, будто капусту грызешь! А Веня опять представляется. Зашвырнет подальше вперед валенки, несется за ними по дороге в одних носках. Известно, посмешить сам не свой!
Обратно идешь из школы — снег уже отмяк. Что-то рано затаяло. Оттепель, наверное.
Намять в руках снежок, спустить его с берега Талицы — вот забава! Снег липкий, влажный. Пока маленький снежок скатывается, вырастает в целую глыбу. И она с плеском падает в воду Бац! Раздастся под ударом снеговой глыбы вода, вверх взметнется фонтан…
По вечерам в избе полно народа. Прораб со стройки электростанции, плотники, монтажники турбин.
— Чистый штаб! — косится тетя на дядю. — Нашли дачу! Покой дорогой!
Махорочный сизый дым, бесконечные разговоры…
А сегодня пришел Потапов, сказал: «На огонек». Погода резко изменилась, на дворе мело, и Родион Иванович отдирал от усов льдинки и потирал руки, протягивал к топящейся лежанке.
— А-ах, добро с морозу-то! Картошечки бы, а? Рассыпчатая да с пылу, с жару — пионеров идеал! Соорудим?
Не поспела картошка на угольях, как дядя и председатель разругались.
— В две смены работа на электростанции пошла, это, по-твоему, так? Подводящий лоток, всасывающая труба зацементированы, так? — громыхал басом Потапов, перегибаясь через стол к дяде. — А ты опять в претензии? Да палец тебе дай — всю руку откусишь! — Он побагровел, откинул резким движением головы прядь черных волос со лба. — Не разберу я тебя что-то…
