— Сойдет, нары-то целы… Дородно!

Лошадь распрягли, стреножили и пустили пастись. Ребята захлопотали, устраивая костер, взрослые разобрали косы.

Трава на поженках, густая и высокая, по пояс, терпко пахла. Ноги косарей вязли, под сапогами чавкала ржавая грязь, подернутая синей пленкой.

— Болотина! Ничего, сойдет и такая трава, — покрякивал дядя Паша, широко взмахивая блестевшей звонкой косой и приседая.

— Почитай, с войны здесь сено не ставили, — отозвалась мягким грудным голосом тетя Валя. — Сенцо здесь — хвощи да осока, а зимой и такое скоту подай, все не солома.

Веня долго пропадал в лесу, приволок на плече сухостойную елку и восторженно сообщил:

— Черники… как посеяно. Айда в лес!

Губы у Вени синие, словно чернила пил, перемазаны ягодами.

Верке такой лес был страшен: бурелом, мох, черные ели, сыро, как в погребе. Ей померещилось, что из-за кустов рыжеватого можжевельника сверкают жгучие звериные очи. Нет, это блестят листья маленькой березки, поймав, как в ладоши, солнечный луч…

Она побежала вприпрыжку на пожню.

Косари успели пройти по три ряда. На пожне серели рыхлые валы. Обнажилась от травы черная земля. Косари, возвращаясь к лесу, разбивали валы, чтобы трава сохла скорее. Они разметывали траву черенками кос.

— Тетя Валя, можно покосить вместо вас? — подскочила Верка. — Я сумею, увидите.

Спрятал усмешку в бороду дядя Паша, снял очки Петр Петрович…

Со стороны глядя, косить — сущий пустяк. Коса знает, что делать. Всадить ее с размаху в траву, провести — вж-жик! Выставить правое плечо вперед, сделать короткий шажок, чуть присесть на полусогнутых ногах, чтобы захватить прокос пошире и — опять правое плечо вперед, левое назад: вж-жик! Знай маши — всех-то забот!

Верка и махала косой, и приседала, и плечо выставляла, как следует… А у Петра Петровича почему-то раздавались усы, тетя Валя выговаривала со стоном: «Ой, умру и не встану».

— Д-да… Косишь, как бреешь! — сказал дядя Паша.

— А? — Верка остановила косу.

Дядя Паша наклонился, подергал за высокие травинки, конечно, чудом уцелевшие после Веркиной напористой косьбы.

— Борода! Кого же мы к ней привяжем?

— Косу, наверно? — слукавила Верка.

Славно было на другой день ворошить граблями подвяленную солнцем траву, упиваться ее горячим стойким запахом, потом сгребать сено и охапками носить к стогу! Липнет к потной спине кофточка, одолевает мошкара… Не беда. Пусть попадают за шиворот колючие былинки, саднят натертые граблями мозоли! Это хорошо — ощущать себя равной и дяде Паше, и Петру Петровичу, которые тут, рядом, делают то же, что и ты. Это хорошо— быть, как все, чувствовать: я могу!

Наслаждение видеть, как медно-красный, загорелый дядя Паша в сырой от пота рубахе мечет стог, подхватывая на стальные вилы сразу по копне сена, такого пышного, мягкого сена, что в нем можно искупаться, барахтаясь и взбрыкивая ногами…

Наслаждение — смеяться взахлеб, когда грузный, в узеньких брючках, Петр Петрович, сбив на затылок шляпу и раздувая усы, вдруг выудит из вороха сена какую-нибудь травинку, поднесет к мутным запотевшим очкам и проговорит:

— Коронария флос кукули.

А «кукули» — это всего-навсего цветок дрема. Дрема томно и нежно пахнет по ночам. Верке на всю жизнь будет памятен ее тонкий влекущий аромат, как и эти дни в суземе.

А тетя Валя — Алевтина! У нее голые локти с ямочками, у нее волосы стянуты большим узлом на затылке, круглые щеки — ну, как клюква! Честное слово, дядя Паша так ее зовет:

— Полезай-ка на стог, моя недозрелая клюковка.

— Хоть бы ребятишек посовестился, рыжая борода. И-и… бесстыдник, как вот огрею граблями! — краснела тетя Валя.

Верке с ней было просто.

— Я шиповником палец занозила, — жаловалась Верка. — Ой, кровь… боюсь!

— Ну, везде тебе яма, где людям ровное место.

Тетя Валя брала Веркину руку, прижимала к губам уколотый палец, высасывала капельку крови и дула на ранку. И все, и не больно…

Уголь, стрельнув из костра, прожег Верке платок. Тетя Валя заштопала дырку. Понравилось даже то, что тетя Валя перекусила нитку. Зубы у нее белые, крепкие, блестят, словно эмаль. Приложилась тетя Валя, чик! — и хвостика нитки не осталось на платке.

Славно работать вместе, плечо к плечу, и славно вместе отдыхать у костра.

Вечер… Выпита последняя кружка чаю, с дымком, с настоем игл, нападавших с ели. Тетя Валя перетирает посуду. Закинув руки за затылок, растянулся у костра, благодушествует Петр Петрович. Дядя Паша, покачивая лохматой головой, заводит:

Песню подхватывает эхо, замирают лес и повитая пеленой тумана пожня, ловят каждый звук ее, чтобы повторить и катить его дальше по угрюмым таежным трущобам.

Сгущается синева, прорезываются звезды. Ярче полыхает костер, алые трепещущие блики скользят по лицам, тени суетятся за стволами елей. И мнится: кто-то мохнатый, уродливый прячется там, не смея приблизиться к костру.

Ушли в избушку сонные ребята…

Верка борется с дремотой, но голова тяжелеет… И видится Верке: выходит из леса олень с золотыми рогами. Он нетерпеливо бьет точеным копытцем. Он опускается на колени, и Верка садится на него.

— Обойми меня за шею, — говорит он и плавно взмывает в небо… Выше, выше!

Это тетя Валя понесла Верку на нары.

Спит и не спит Верка…

Тетя Валя пристраивается на нарах рядом, между нею и Леней. Она приникает к сыну: уснул. Подтыкает полы пиджака, которым закутался Леня. И гладит Верку по спутанным кудеркам, в задумчивости наматывая прядь ее волос на палец. А Верка крепче обхватывает ее за шею, жмется к ней.

Куда занес Верку олень — золотые рога? К самым звездам! И Верка поймала одну, улыбается: до чего ж она кроха, как горячо стало от нее ладони— от маленькой горячей звезды.

А это тетя Валя гладила Веркиной ладонью по своей щеке…

Сучья в костре налились огнем, похожи на золотые рога. По угольям пробегают синие язычки пламени; на конце осинового полена шипит и пузырится пена. Багровый свет выхватывает из синего мрака то морду Рекрута, пасущегося поодаль, то морщинистый ствол и грузные лапы елей…

— Тпрюсь-тпрюсь!

У Хильки-атамана карие с черным донышком глаза настороже. Он приближается медленно: не подвох ли? «Тпрюсь-тпрюсь», а ну как достанется хворостиной по спине! Скажет хозяйка: «Веди себя чинно, не бодайся!» М-му! Всякий уважающий себя бык бодается, на то у него рога.

— Тпрюсь-тпрюсеньки!

Хилька подошел смелее, ткнулся теплой мордочкой Верке в колени: чего вкусного припасла? За ним потянулись остальные телята. Снежинка— позади, примеряется, куда бы улизнуть, если станут мыть хвосты. Неприятная процедура!

Верка почесала бычка за ушами. Шерсть у Хильки белая, в черных лоснящихся пятнах.

Рожки пока по наперстку и тупые. Между передних ног запровисал подгруздочек.

— Хорош, отъелся. — Верка потрепала его по загорбку. — А давно ли доходягой был, одром, едва ноги волочил? Ну, кто следующая? Не напирайте, вас много — я одна. Скоро вы к Наташе попадете. Последние ваши деньки в санатории… Говорят, у меня каникулы! А с вами, глупенькие, у меня каникул не было?

Снежинке пришлось скормить хлеба. Она дичится, очень пуглива: кузнечик из травы прыгнет, и то шарахается.

Зной, парит сегодня. Духота невыносимая. Ворона на изгороди клюв разинула, и ей жарко.

Этажами громоздятся белесые тучи.

Клонит в сон.

Верка постояла осовело.

— А завтра тетя приедет… — Она крутнулась на пятке. — В-вот! Я телеграмму пoлучилa. Ты, Снежинка, никогда телеграммы не получишь!..

Ну, почему так нестерпимо печет!