— Отцепись! Без тебя тошно.

— Не трогай его, — нахмурился Веня. — Из-за бати, Леня, да?

— Угу… Мамку поколотил. Не буду, говорит, с тобой жить и из деревни уеду. Все дни пьянее вина ходит. Лишний, говорит, я и никому не нужен.

Пряди березовых ветвей мокро блестели. Оседали сугробы, по дорогам сверкали лужи. Вербы распушили свои белые «барашки».

А скворцы, чернея на макушках берез, молчали. Вот один слетел во двор и бух в лужу — брызги во все стороны! Топорща глянцевитые перышки, скворец купался, и льдинки похрустывали, дробились в луже.

— Это у него ванна, — прыгала Верка. — Это он после дорожки!

Веня переглянулся с Маней, прищелкнул языком:

— Закалочка! Ну-ка, в ледяной воде купается. И этого я приманю. Завтра же дупленку вывешу.

Скворец вспорхнул на крышу избы. Отряхнулся, хлопнул себя по бокам крыльями. Забулькал, защелкал… Запел!

Ему вразнобой откликнулись скворцы с берез.

Возле каждой избы выставлены птичьи домики — на коньках и крышах, посреди огородов на вбитых в землю шестах, по деревьям.

Возле же Домниной избы пусто и тихо.

Верке скворешни определенно не задались. Выходили столь «кособокие, полоротые, да с кровлей набекрень, что в них скворца оглоблей не загнать». Это Венины слова. У него скворчик и машиной гудит, и свистит, как разбойник, и кошкой умеет мяукать. Подумаешь, кабы ты, Веня, так умел, не воображай, пожалуйста!

На помощь Верке пришел дядя. Не мог видеть равнодушно, как она портит доски, которые выклянчила у плотников.

Кровлю скворешне устроили двускатную, что у терема. Был выструган коник на крышу. Коник с петушиной головой! Сделали террасу — беда, если скворчата вывалятся из гнезда, ведь кошки зевать не станут. Из консервной банки дядя выстриг фонарик — номерной знак, словно для взаправдашнего дома. Фонарик выкрасили белилами, черной краской подписали: «№ 15, ул. Скворечная, Ф. Ф. Скворчик». «Ф. Ф.» — значит Фють Фюитевич.

И весь дом — великолепный, глаз не отвести! — покрыли зеленой краской.

— Николай Иванович, — протяжно говорила тетя и смеялась. — У Верочки больше ума, чем у тебя. Люди добрые, что он творит… Что творит! Господи, чистый ребенок. Ты бы еще электричество в скворешню провел!

Чуть краска подсохла, Верка, подгоняемая нетерпением, уговорила дядю поставить скворчиный терем в бабкином хмельнике.

Сюда скворцы слетались по вечерам со всей деревни, наверно, обсуждать скопом свое житье-бытье.

Все, кто шел мимо бабкиной избы, теперь останавливались, чтобы посмотреть на необычный скворечник.

— Высокое творение! — Николай Иванович гордо обозревал зеленый домик, клонил седую голову к плечу и жмурился. — Ай да мы!

— Дядечка, мы еще построим, — хлопала Верка в ладоши. Уцепилась за рукав дядиной куртки и покрутилась на каблуках. — Мы много построим. Вот летом весело будет!

— Хватит тебе, егоза, вертеться. Увидит тетя, задаст нам обоим.

— А вот не задаст. Может, пошумит, покричит… и все! Она ж такая! Дядечка, — Верка заглянула в лицо Николая Ивановича, — электростанция будет с весны работать? Я сто раз на плотину бегала. В турбинное отделение опять лазала. Ага! Там бревна просмолены. Я чуть к ним не прилипла. Вы меня тете не выдавайте. Ладно?

— Электростанцию пустим, — ответил Николай Иванович. Знакомая складка легла между бровей. — Недоделок еще много… А мне парторганизация дала поручение — пустить ГЭС, и чтоб работала она, как часы.

Снял с рукава скрученную колечком стружку. Она поплыла по ветру, легкая, точно пушинка.

Наконец-то! Скворцы!… Сделали круг над избой, стаей опустились на старую вербу, унизали ее ветви.

Верка затаила дыхание, прячась за поленницей.

— Ой, что будет… что будет? Смотрите, смотрите, дядечка. Они на домик внимания не обращают. Неужели не понравился? Кошмар!

Скворцы чистили перья, по-своему о чем-то судачили. Но и клювом не вели в сторону дома № 15, по улице Скворечной. Вот безобразие!

Ага, один с вербы — юрк в леток! Посидел внутри домика — выскочил обратно. Замяукал… Ясно, этот Венин. Ишь, дразнится! Возмутительно просто!

— Убирайся, — шептала Верка и пристукивала ботами. — Убирайся в свою дуплянку, нечего тебе мяукать!

Верка обернулась.

По улице, пьяно шатаясь, брел Паша Теребов. Он без шапки, рыжий чуб всклокочен, опухшие глаза в синих кругах. Паша хватался руками за изгородь, волочил полы пальто по грязи.

— Привет! — качнулся, увидев дядю с Веркой. — Гордость наша…комиссар! Гуляю, вишь, беспробудно. Беспробудно и беспросветно! Алевтина меня… — Паша облизал губы. — В общем, неугоден я ей. Иди, грит, от меня на все четыре стороны. На все четыре!.. Лишний я, никому не нужен. Гул-ляю!

Дядя проводил Пашу долгим взглядом.

— Спасать надо, не чужой же человек…

— Он не чужой? Леня дома не ночует, тетя Алевтина у соседей живет… А все из-за кого? И он-то не чужой? Он пьяница, он нехороший… Скажите, нашелся родственник!

Верка не договорила. У избы остановилась почтальонша Лена Перегудова. Рылась в сумке, перебирала конверты.

— Писем нам нет? — живо подскочила Верка.

— Есть, — сказала Лена, — Заказное! Вручить тебе лично… Распишись-ка. Да чего-то у тебя рука дрожит? От нетерпения, что ль? Успеешь прочитать, расписывайся и не торопись… Ну, пока! Дороги развезло, сегодня едва добралась с почты. Болота водой залило.

Лена ушла.

Синий плотный конверт остался у Верки. Он жег пальцы.

— Не надо… никакого письма не надо! — выронила Верка конверт в снег.

— Что с тобой? — сказал дядя. — Что еще за фокусы-покусы? Подай письмо, слышишь?

Он ногтем вскрыл его. Почерк был незнакомый, Николай Иванович отнес письмо от себя, щурясь и шаря рукой по карманам:

— Глаза у меня вроде бы ничего, руки, беда, коротки!

У него дальнозоркость, а очки вечно забывает.

Он еще шутит! Сердце у Верки упало. Чуть жива опустилась на березовый чурбашек, на котором кололи дрова. Зубы выбивали противную дробь, во рту пересохло.

— Ну-ка, Веруська, прочти…

Она замотала головой: ни за что на свете!

— М-м, — прищурясь, протянул Николай Иванович. — Что-то тут не того.

«…Милая дочка Вера! — отвечал Верке Петр Шереметьев. — Пускай я только однофамилец тому бойцу, который спас тебя от гибели из-за колючей проволоки фашистского лагеря смерти, но так, дочерью, тебя Называть я имею право. И я бывший фронтовик, дочка, прошел за войну половину Европы. Знай я, кто меня по радио услышит, я бы больше рассказал о своей семье, в которую мы примем тебя с радостью. А письмо твое мы в цехе всей бригадой читали после плавки. Окажись с нами твой дядя, ох, не поздоровилось бы ему! Омрачать твое детство при твоей-то судьбе — вина, какой нет оправданья. Ну ладно, будет у нас с ним особый разговор, когда я за тобой приеду. Хотя твое письмо было не шибко ясное, мы поняли, что тетя тебя бережет, заботится — поклон ей…».

Письмо было длинное, Николай Иванович, не дочитав, смял листок. Ссутулил спину, будто непомерная тяжесть легла на плечи. Он словно сразу постарел, спекшиеся губы оттенила синева.

— Веруська, что сей сон означает? Объясни, пожалуйста.

Оглянулся, поискал глазами вокруг — Верки рядом уже не было.

— Вы, вы все поймете, милые березы!

Снег вокруг тугих, в черных трещинах высоких стволов протаял воронками до земли. Забраться в воронку — ниоткуда тебя не видно. Обнять березу, прильнуть к ней — на все она даст ответ. Может, она просто гудит под ветром? Нет, она тоскует вместе с Веркой — белая березка, чуткое дерево.