Он топтался в прихожей, совал в руки санитаров и сестер свой вещмешок, краснел и смущался:

— Бумазейка на портянки выдавалась… Чистая, не имейте заботы. Вот сахар. Ребята наши собрали, у кого сколько было. Сгодится ей, верно? Кроватку мы ей подыщем. Слово разведчика! И прочие там чепчики, распашонки. Я завтра наведаюсь, все привезу. Не имейте заботы!

Выйдя из операционной и сняв шлем, он рукавом шинели вытер коротко стриженную, по-мальчишески круглую голову.

— В пот бросило… Ну-у, дела! Не знал, не ведал — и на тебе, дочкой обзавелся! Пищит, понимаешь!

Давешний пожилой боец разматывал бинты с раненой руки, ворчал, будто не слушая Петю Шереметьева:

— Царапина, а бинтов сколько на нее извели… Ерунда, на живом заживет! Не по мне это — по госпиталям да санбатам слоняться.

Они направились вместе туда, где неумолчно гудела артиллерийская канонада. По дороге пожилой солдат доказывал, что задело его легко, рана пустячная, и на передовой еще найдется для него работа, выспрашивал, где и как Петя нашел себе дочку, и усмехался добродушно: «Да, тебе повезло!»

Но ни на другой день, ни позднее не увидел больше своей названой дочери солдат Петя Шереметьев.

Грозное, боевое было тогда время. И радио гремело над страной скорбно и величаво:

— Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

А девочка выжила.

И было ей года четыре, когда ее за руку привели из детского дома к себе дядя и тетя.

— Вот мы и дома, детка, — Екатерина Кузьминична сняла с Верки пальто и капор. — Здесь все твое, милая…

Одна комната в квартире поступила в полное владение девочки. Тут стояли кровать, маленький круглый стол с игрушками, трехколесный велосипед.

Не теряя даром времени, Верка обновила велосипед: звонок работал исправно, колеса крутились. И она от радости захлопала в ладоши.

А потом посмотрела снизу вверх на толстую тетю и, счастливо сияя темными лучистыми глазами, проговорила нараспев:

— Спасибо, мамочка.

У тети побелели щеки. Дядя — худой, длинный дядя, который только что улыбался, — замахал руками и, морщась, словно от боли, забегал из угла в угол.

И Верка заревела, сунув в рот палец. Что ей оставалось делать?

Екатерина Кузьминична плакала потому, что потеряла в войну обоих сыновей и дочь и, как этой девочке никто не заменит мать, так ей, матери, никто не заменит ее детей… Прижимая к себе смуглую, тоненькую, с круглым, мокрым от слез личиком девочку, Екатерина Кузьминична шептала:

— Не надо, детка. Ты наша! Наша! И какая я тебе мама, я в бабушки тебе гожусь, милая.

Веру вымыли в ванне, переодели в черную юбку и блузку-матроску. В черные вьющиеся кудерки тетя повязала пышный нарядный бант.

Верка захлопала в ладоши:

— Ой, я сейчас совсем чужая! Я вас буду звать тетей и дядей, ладно?

И все бы шло ладно, да тетя сознавала свой долг воспитывать «нашу девочку». Долг перед государством.

— Николай Иванович, ты не замечаешь, что наша девочка тяготеет к изобразительному искусству? Конечно, где тебе! Я говорю, что наша девочка исключительно умна и талантлива. Да брось ты подбородок… протрешь до дыры! Что за манера!

И потом восхищалась, штопая дядины носки и заглядывая через плечо в Веркину мазню:

— До чего богатая фантазии! Пароход — ну, прямо живой.

— Это не пароход — подъемный кран.

— Господи, неужели я не смогу отличить пароход от подъемного крана? Я и говорю, что у тебя получился отличный подъемный кран.

Дядя дома бывал редко. Уходил рано, возвращался поздно.

У дяди — работа.

Работа пахла смолистыми опилками, железом, машинным маслом. И хотя дядя был на заводе сменным инженером, то есть не самым главным, Верке представлялось, что его работу не уместить в заводские корпуса: в лесопильный цех, где от стука, грохота бревен, шума пилорам дрожит бетонный пол; в водный цех с его никогда не замерзающим бассейном, зимой полным стылого пара, запаха мокрой коры; ни даже в новый, с застекленной крышей домостроительный комбинат… Велик завод! И все же работа дяди представлялась Верке еще большей! Она обнимала все, она все объясняла, ей все подчинялось.

У дяди до полуночи сидят люди. Двери закрыты плотно. Войти и показать новую куклу нельзя.

— Работа такая, — вздыхает тетя. — Очень беспокойная.

Дядя пропадал на заседаниях, совещаниях в завкоме, у директора. И это — его работа.

Дядя был строг, не давал спуску Веркиным проказам. Правда, он не ругал ее — нет. Обхватит ладонью подбородок и, ероша седые волосы, заходит из угла в угол:

— Ну что такое, Веруська! Вечно с тобой приключения.

А тетя сведет на переносье брови:

— Полно! Забегал опять. Будто маятник — даже в глазах мельтешит. Господи, сам, что ли, не проказил? Вспомни-ка! Будто вырос и стекол не бивал.

Верка льнула к тете — шумной, толстой, в своих неизменных вязаных кофтах и широких юбках. Прижаться к тетиной щеке, обняв руками ее за шею, поцеловать в морщинки у глаз — тогда тетя все простит. Разве что скажет:

— Ну и девчонка… чистая лиса! Только без хвоста.

Да! Еще у Верки была скрипка-половинка. Тетя подарила. Это случилось в прошлом году, и Верка ходила уже в четвертый класс. Верка скоро научилась пиликать на скрипке «Цвели, цвели цветики» и любимую тетину «Катюшу».

— Ну-ка, что я говорила, Николай Иванович? — тетя гордо поджимала губы и гладила Верку по голове. — Ты, кажется, хотел на курорт? А я намерена нашей девочке взять учителя музыки. Голубчик, воспитание — наш долг. У нее дар!

Дядя не уехал на курорт. Он уехал вместо Черного на Белое море — до него, понятно, ближе, да и катер свой.

Дядя увез с собой Верку — тут тетя не могла ничего поделать.

И было море — просторное, как небо. На закате оно принимало солнце в свои голубые ласковые недра, светилось долго-долго, пока не зажигались над ним звезды. Тогда море качало отражение звезд, словно баюкало. Волны прибоя с шелестом набегали на светлый под луной песок. Пахло солью, и водорослями, и угольной гарью от проплывавших мимо судов.

И была палатка на берегу, в которой так славно было засыпать под накрапыванье дождя.

И костер, и горячий с дымком чай…

А главное — был рядом дядя…

Дядя оказался совсем не таким строгим, каким его видела Верка дома. Он ловил на продольники-переметы рыбу, учил разжигать костры и варить уху. И много говорил с Веркой, и было с ним просто и хорошо.

Тогда Верка впервые узнала, кто она и откуда…

Закончив упаковку вещей, к ее кровати подошли тетя и дядя.

— Опять она спит на пуговице! — прошептала Екатерина Кузьминична. Осторожно поправила подушку, чтобы пуговицы наволочки не резали ее девочке щеку.

От езды в вагоне остались в памяти заснеженные леса и пухлые сугробы за окном, грохот колес под полом и, конечно, тетины охи. Тетя впадала в отчаяние от сквозняков и возмущалась, что в поезде нет вагона-ресторана и приходится обедать всухомятку, а это так вредно для ее девочки. Разумеется, во всем был виноват дядя, человек, известно, непрактичный, к тому же рохля, который живет за тетей, как за каменной стеной.

Получилось, дядя виноват и в том, что поезд прибыл на нужную станцию ночью.

— Пилят меня, Веруська, на мелкую тарную дощечку, — жаловался дядя. — Да… Придется нам ждать, пока подвернется попутный транспорт.

Подвернулся газик-вездеход. Машина удобная, но тесная, если принять во внимание, что тетя отправилась «налегке»: чемоданы, баулы, ящике посудой, кошелки…

— На «дачу» едем! — Тетя искала сочувствия у шофера. — Спокойная старость, нечего сказать. А мы ли ее не заслужили? Не моргай, не моргай, Николай Иванович. Мы, — повела она очками на дядю, — еще с гражданской войны имеем орден Красного Знамени. Тогда его заслужить — все равно что теперь звание Героя. Ну, что ты меня толкаешь, Коля, я ж правду говорю… У нас десять правительственных наград и звание капитана. Гражданская война, белофинская кампания, Отечественная война — все легло на наши плечи.