Газик трясся и скрипел на ухабах. Голову у Веры мотало из стороны в сторону.
В селе Дебрянске шофер притормозил возле чайной.
У коновязи скакали, грелись нахохленные воробьи, стояла автомашина, крытая брезентом, и понурые лохматые лошади жевали сено. Рыжая, в новой сбруе лошадка добирала со снега солому.
— Эта тягловая сила, — шофер указал на рыжую лошадку, — доставит вас до места.
Потаповская, из «Гвардейца». Раз соломой кормят — непременно оттуда.
— Дача! — тетя сердито свела черные брови. — Лошадей кормят соломой!
Верка думала, что их ездовым будет бородатый и в тулупе старик с кнутом за голенищем, в мохнатых рукавицах. А на дядин вопрос: «Кто здесь из „Гвардейца“?» — в чайной отозвался веснушчатый парнишка. Лошадь рыжая, и он ей под масть.
— В момент доставлю, — обнадежил парнишка. Оттопыривая губы, дул в блюдечко. Был он в фуфайке, подпоясанной ремнем, рукавицы и шапка лежали под столом, на пестром половике. Он был, как мужичок с ноготок, с достоинством расспрашивал дядю, вел себя степенно.
— Вы-то чьи будете?
— Теребовы…
— Ну? — Парнишка переменился в лице. — Вы, дяденька, не Ивана Хромого сын?
— Точно!
— Эвон что… — Парнишка смутился, у него покраснели уши, и он полез под стол за шапкой и рукавицами. Он не знал, куда их девать. Положил рядом со стаканом чаю — вроде неудобно. Запихал под себя — так еще хуже. Парнишка судорожно вздохнул и не нашел ничего лучшего, как опять положить их под стол и загородить большущим своим валенком.
— Дяденька, — отчаянным голосом пролепетал мальчик, — мы с вами родня. Родня мы, и большая.
Парнишка, преодолевая застенчивость, поздоровался со всеми за руку:
— Поздравляю с прибытием! Я — Леня Теребов. Батя у меня был председателем колхоза. Ну, до того самого, как срок ему дали…
Дядя понимающе кивнул:
— Ясно. Много ему осталось?
— Не-е… домой собирается, — засветился Леня от радости. — А вы у нас остановитесь? По-родственному?
— Зачем вас теснить, — возразила тетя. — Ты нам, дружок, порекомендуй квартиру. Мы на отдых едем.
— Как хотите. Деревня-то у нас разбойная, в любой избе — одна благодать.
— Как разбойная? — воскликнула тетя. — Что это еще значит?
— Ну да, разбойная, — мальчик взглянул на Николая Ивановича. — В нашей стороне все деревни разбойные. Чего тут особенного?
— Действительно, ничего, — поджала тетя губы на Николая Ивановича: куда, мол, нас завез.
— А остановиться можно хоть у Чебыкиных, изба у них с запасом. Живут Чебыкины вдвоем: старик да старуха. Или у Петровны можно. Бабка Домна вовсе одинокая. Сыновья у нее в Череповце, на металлургическом заводе. Только, — Леня замялся, — понравится ли вам?
— А что? Очень уж нечисто? — забеспокоилась тетя.
— Чисто… Две горницы, кухня. Обстановка почти что городская… Да жила она, бабка-то Домна.
Леня покосился на дядю. Николай Иванович, опустив глаза, позванивал ложечкой в стакане.
— Договоримся, — сказала тетя решительно. — Беру это на себя. А в колхозе как у вас живут?
— Дородно. Очень даже рогато зажили за последние годы.
Верка смотрела на Леню со страхом: он из разбойной деревни, он живет рогато. Вот ужас!
Вещи погрузили на розвальни. И поехали. Лошадь трусила еле-еле, а гривой трясла, расстилала хвост, будто невесть какой рысак.
— Это Рекрут! — оправдывался Леня. — Рекрут… ужели не знаете! — От волнения он путался в вожжах.
— А ехать еще далеко? — спустя полчаса спросила тетя.
— Не-е! — простодушно отозвался мальчик. — Зимником-то рукой подать. От Дебрянска километров двадцать, даже того не наберется. Летней дорогой — и все сорок. В объезд болота потому что…
— Господи! — встревожилась тетя. — Николай, ты слышишь? Где видано, чтобы такого малыша, — тетя заботливо поправила на Лене шапку, — такого маленького отправляли в дальнюю и, наверно, опасную дорогу! Одного! Одного… ох ты, господи! Нет, этого оставить нельзя.
— Да у нас ведь каникулы, — сконфузился Леня. — Что вы!
Навстречу за долгие часы езды попались две-три деревеньки. Они были как одна. И представлялось, что розвальни и Рекрут все кружат по лесам, по лесам черным и угрюмым, сбились с пути и заезжают все в ту же деревню — с гумнами и скирдами соломы, с обледенелым срубом колодца у дороги и громадными, сложенными из толстых бревен приземистыми избами. Грузные, неуклюжие избы посверкивали окнами из-под насупленных крыш, тяжело сидели в сугробах…
Такой же открылась к вечеру и деревня Светлый Двор. Те же гумна и амбары, колодец с журавлем, рябины под окнами, те же нескладные избы, раскиданные далеко одна от другой. Только и было отличия, что на краю деревни черную незамерзшую речушку, дымившую на морозе белым паром, пересекала плотина. На берегу что-то строилось. Белели стропила, свежим мхом краснели проконопаченные стены, груды щепы, опилок валялись на притоптанном снегу.
А заборов, конечно, и в помине не было…
Так вот ты какая, разбойная деревня Светлый Двор!
На стук в заиндевелое окно одной из изб долго никто не откликался.
— Спит бабка, — сказал Леня. — Всех-то ей забот — с печи да на печь.
Наконец заскрипели половицы в сенях, из дверей появилась, кутаясь в платок, старуха в мятом сарафане.
— Чего? На постой? — бабка зевнула; одна щека у нее была красная — наверно, отлежала ее на печи. — А сколь положите? У меня ведь и трактористы останавливаются.
— Не обидим, — глухо промолвил Николай Иванович.
А Леня зачастил скороговоркой:
— Чего ты дверь-то загородила? Не съедят твоей избы. Небось не убудет! Нашенский же человек— Ивана Хромого сын, Николай. Ай не узнала?
— Царица небесная! — схватилась бабка за косяк. — Микола-а!.. Да заходите же! Слава тебе, господи, гостей бог дал. Не обессудьте старую. И печи-то сегодня не топила, встречать дорогих гостеньков нечем…
Домна Петровна ахала и кланялась в пояс.
Глава III. Первый разбойник
Школы нет. Школа в Великом Дворе — километрах в двух от дядиной деревни. Дорога все проселком, все проселком, где старые вербы растут, через ручей, через канаву, все по полям да по полям. Великий Двор изб на десять больше Светлого Двора. Там правление колхоза «Гвардеец» и клуб. Зато в Светлом Дворе строится новая ферма с подвесной дорогой и автопоением и гидростанция на речке Талице. Электростанция есть, но локомобиль. Дров на него уходит — напастись не могут! Что-то в нем поломалось, больше недели по деревням жгут керосин. Леня ездил за механиком в Дебрянск, да не застал его дома. Так и до лучины недолго. Смех один!
Верке труда не стоило узнать обо всем этом: все ей рассказала Маня. Она забежала за Веркой, чтобы вместе идти в школу. Верка умолила тетю не провожать ее. Что подумают ребята, если ее, Верку, словно малышку-первоклассницу, тетя за ручку приведет в класс? Смех один!
Это выражение — смех один — Верка переняла от Мани.
Маня в новеньком полушубке из красной дубленой овчины. В левом ухе капелькой поблескивает сережка. У Мани привычка идти подпрыгивая, и платок съезжает, и косички выглядывают из-под него — точь-в-точь, как рожки.
— По ботанике у нас Петр Петрович, — окая, певуче говорит Маня дорогой. — Ой как спрашивает… Строго-строго! А мы на фермы ходим. Я колхозных телят дозорю. Телята шибко потешные, все лижутся.
Маня и окала и «цокала», и у ней получалось «лижутце»… Смех один!
Бумажный сверточек с завтраком Маня спрятала в дупло ивы.
— После школы и бегай без заботы! — пропела она в объяснение.
И Верка, привстав на цыпочки, положила в дупло бутерброд с колбасой.
Сзади раздался стрекот мотоцикла. За рулем, растопырив локти, сидел плечистый, с красным, задубевшим на ветру властным лицом усатый дядя в кубанке и расстегнутом пальто. В люльке — с вытаращенными глазами, надутый, с круглой физиономией мальчишка. За мотоциклом бежали лыжи, привязанные на веревочку.
Девочки посторонились.
