Удобно и весьма покойно расположил на витиеватом неудобосидимом диване внушительные телеса Курман Камноедилов – человек неопределенного, скорее все же, почтенного возраста и почтенной же репутации. С политикой Камноедилов соприкасался плотно в любых режимах и умел находить консенсус с фракциями разных конфигураций.
Внешность Каноедилова не оставляла равнодушной женщин, среди которых встречались как страстные поклонницы, так и злейшие врагини. Последние утверждали, что перекинутая от уха до уха через оливковый череп плоская смоляная прядь и узкие усики над улыбчивой губой скульптора – крашенные, и что именно с таким вот насмешливым изуверством умыкали предки Курмана беззащитных женщин. С позиции же здравой объективности, необходимо отметить, что заботливый семьянин лично никого не умыкал, направляя недюжинную энергию в творческое русло, а его произведения, украсившие Москву, оставляли у людей самого разного склада чувство глубокого потрясения. Особенно много противоречивых откликов вызывал монумент И. С. Шаляпину, поставленный на Стрелке, против возрожденного Храма. Отвергнутый Советами гений оперной сцены был изображен стоящим на попранных скипетрах и державах в тот момент, когда, отыграв спектакль, вдохновенно освобождал свою мощную фигуру от облачения "царя–ирода". Причем, в облике загримированного певца явно просматривались черты Ивана Грозного, а шапку Мономаха, он держал на отлете незабываемым движением Ильича, вдохновенно взметнувшего каменной (гипсовой, бронзовой) десницей свою, очевидно, не менее тяжелую для государственной головы кепку. В толкованиях скрытого смысла впечатляющей скульптуры, творческая интеллигенция изощрялась до безобразия, договорившись до того, что ваятеля больше заботило не увековечение образа великого артиста, а визуальная пропаганда в самом сердце столицы крайне опасных тоталитарных и шовинистических настроений.
Восседавший под блестевшими саблями Камноедилов с тихим умилением глядел в распахнутое окно гостиной, любуясь погожим сентябрьским днем и никак не реагировал на желание заговорить соседа по креслу, разглядывающего его старинные, усыпанные алмазами перстни.
– Обалденные цацки! Но у меня от бриллиантов чакры ноют, – напевно сообщил пренеприятнейший сосед, изогнувшись спиной с грацией обольщающей стриптизерши.
Бася был одет в затейливый шелковый блузон из коллекции своего друга Гальяно, высветленная шерстка короткого перманента облегали голову аккуратной шапочкой. Тщательный макияж, свидетельствовавший о серьезной подготовке к визиту, имел явный перебор по части пудры, но отличался общей сдержанностью. В паспорте известного шоумена, певца, танцора, режиссера значилось: Василий Кузьмич Телкин. Такая фамилия больше похожа на псевдоним сатирика–концептуалиста или воровскую кликуху. Бася же был нежен, изыскан, глубок. Как творец – начинен декадансом – его надломом, порочной экзальтацией. Как деятель, рвущийся к вершине власти на ТВ и эстраде неутомим, изобретателен, дерзок. Не голубое большинство вызывало у него чувства, которые испытывает римский патриций, созерцающий из–под мраморной колоннады стадо копошащихся в грязи вонючих рабов.
Попав в компанию чуждых ему по ориентации лиц, Бася изображал полную раскрепощенность. Демонстративно поправлял перед зеркальцем макияж, таращился на бриллианты скульптора, с выражением отчаянной скуки разглядывал экипировку высшего эшелона – костюмы от Армани, рубашки от Версаче, обувь от Бали или Гуччи. Сутану проходившего мимо батюшки пощупал и установил, что она сшита из первоклассного фрачного крепа. А вот галстук толстомордого актеришки Барнаульского, с трудом поместившего свой зад в изящное антикварное кресло, куплен у китайцев в переходе метрополитена.
Юлик Барнаульский был самым, видимо, случайным членом странного сообщества, попавшим сюда благодаря дружбе с Кленовским и своей активной жизненной позиции. Неутомимый борец за выживание российской культуры, занятый в различных творческих объединениях, обществах и союзах, Барнаульский делал активную карьеру на телевидении. Сейчас, талантливо изображая лицом добродушную толерантность, Юлик успел послать каждому из присутствующих приватный взгляд, свидетельствующий о личном расположении и солидарности во враждебном лагере.
Напольные часы, украшенные резными химерами, словно Собор Парижской Богоматери, медленно пробили двенадцать. И тут же раздался торжественный баритон хозяина.
– Благодарю за то, что приняли мое приглашение, друзья, – пропел он, стоя у ведущей наверх лестницы с величием графа Орлова, открывающего бал в оперетте "Летучая мышь". – Прошу подняться в кабинет. Докладчик ждет.
Между тем на веранде готовился к обеду торжественный стол. Звенел хрусталь, мелькала сервировочная тележка, подвозящая напитки и блюда, занимали свои места серебряные приборы возле тарелок российского царского двора, возникли в низких вазах изящные цветочные композиции. Все приготовления совершал один человек – гибкий восточного типа брюнет с лучезарной улыбкой и пластикой циркового наездника. По примеру гарсона во французском бистро или полового из русского трактира, его узкие бедра охватывало длинное белое полотенце. Над полотенцем чернел совсем недешевый смокинг, а у гладко выбритого подбородка притихла коллекционная Корденовская "бабочка". Колдуя над столом, он напоминал фокусника Акопяна, выполняющего забавный трюк. Завершив программу, окинул орлиным взглядом содеянное и победно воздел руки: "Алле!"
Игорь Везун трудился у Альберта Владленовича второй год. В ленинградском детдоме имени Клары Цеткин и Розы Люксембург, где вырос Игорь под дурацкой фамилией, данной ему невесть кем из дирекции, его считали наивным. Двухнедельного младенца нашла повариха баба Дуся на приютской помойке в лютом январе. Завалившийся в бак с тухлой капустой мальчик не замерз и даже не заболел. Но рос замкнутым и чересчур доверчивым. Баба Дуся опекала "рахитика", засовывая в его кулачок булочку или яблочко. Но и эти лакомства вечно голодный пацаненок умудрялся подарить или выменять старшим товарищам при малейшем нажиме. Так же легко манипулировал по дешевке приобретенным сокровищем и Альберт Пальцев.
Получив должность персонального повара при человеке, имевшем манеры дореволюционного барина и репутацию борца за духовное возрождение России, Игорь старался угодить ему изо всех сил. Он крепко уважал Пальцева, стараясь не замечать бурления темных вод под солнечной гладью созидательной деятельности хозяина. А бурление происходило, и было оно тлетворным. Наивный Гарик не сразу понял, что нет более опасной и заразной инфекции, чем страсть к накопительству. Деньги – власть. Власть – деньги. Вот главные составляющие сатанинского рецепта, способного отравить всякое качественное блюдо, под каким соусом его ни подавай. Прилипчивая зараза передается с удручающей быстротой и приобретает масштабы массового психоза. Свидетелем именно такого явления и стал в тот вечер Игорь.
Еще накануне по деловитой сосредоточенности хозяина и распоряжениям относительно стола, повар понял, что ожидается прибытие важных персон. Из дома за неделю до того была выпровожена на средиземноморский курорт супруга Пальцева Ангелина, с утра же в день приема удалена прислуга и усилена охрана.
Игорю пришлось шустрить одному. Не удивительно, что накрыв на террасе стол, он позволил себе отдых на скромном балкончике второго этажа. Окна кабинета Пальцева, распахнутые по случаю теплого дня, были совсем рядом, и происходящее внутри доносилось до Игоря с четкостью радиопостановки. Передавали нечто в жанре фантастического триллера.
Гости, расположившиеся на мягких диванах, упорно помалкивали, выдавая свое присутствие нервным покашливанием. Затем в комнате, представленный Пальцевым "А это наш гость", появился еще некто – судя по голосу, впечатлительный вегетарианец с хроническим насморком. Во всяком случае, заикание у него, видать, возникло на нервной почве. От волнения докладчик активно шуршал бумагами, ронял папку и гундосил нечто научное, типа: "Наш технический отдел благодарит за оказанное доверие… мы взяли на себя задачу беспрецедентной сложности… Теория торсионных полей привлекла внимание крупных ученых всего мира…"
